...Это случилось летом, в степи,— он лежал с книгой, и небо звенело зноем. Гренада, Сарагосса, Эскуриал... Слова пели торжественно, как орган. В зыбком воздухе качалось призрачное марево. Нет, это не степь — это Кастилия, такая же ровная, пустынная, раскаленная... Лениво плетется мул, звякает бубенчик... Рыжее солнце плывет в облаках пыли. Костлявая кляча, ржавые шпоры скользят по выпирающим ребрам... Куда вы спешите, синьор?.. Он едет дальше, дремлет в седле, опустив голову... И пропадает...
Потом все забылось, рассыпалось, стерлось — чтоб неожиданно вспыхнуть в эту ночь.
Привет тебе, мой смешной, мой милый, мой гордый старик! Входи смелее, располагайся, как дома,— здесь все твое! Поболтаем, вспомним прежние времена, поговорим о том, как жить дальше...
Ах мой добрый старикан, как много изменилось на земле с нашей первой встречи! Прогремели войны и революции... Но трусость, малодушие и злоба еще крепко стоят в этом мире! Взгляни — твоя черноглазая Испания хрипит в петле кровавого генерала... Поруган афинский Акрополь,— и в горы, к партизанам Маркоса, ушел Геракл... А Новый Свет! Первобытные белые призраки ку-клукс-клана бродят по стране Уитмена...
Но это ничего, старик! Нам не впервой сражаться с целой вселенной! Вперед — нас ждут угнетенные, невинно оклеветанные, разбитые в коварной схватке!.. Мы победим. Только глухие не слышат поступи Грядущего! Оно — наш третий союзник!
Тишина. Чистый лист бумаги. В гостиной бьют часы — дребезжащим, дряхлым боем. Нет часов. Нет бумаги. Рушатся стены. Пространство распалось — четвертое измерение изорвало мир!
Пустынны равнины Кастилии. Ночь.
Грустнеет месяц двурогий.
Проникнутый лунной романтикой, я
Одиноко бреду по дороге.
Тихо (Конечно, не так тихи
Ночи на острове Ява...).
Мне даже хотелось слагать стихи
И в них тишину эту славить.
Да, старик, были такие шапочки — испанки — ты помнишь? С кисточкой... Мы играли в испанцев. Как пламя в ночи, горело тогда это слово — Испания!..
Горело...
А теперь?..
Газеты цедят сквозь зубы: «Казнили, повесили, расстреляли...»
Тореадор в подземелье, у Кармен высохли слезы — она лежит и стонет, обхватив руками потрескавшуюся землю... «Ночной зефир струит эфир, бежит, шумит Гвадалквивир...» Он красен от крови — твой Гвадалквивир!
От Севильи до Саморы ,
Вся Испанья тихо спит.
Не поют тореадоры,
И не слышно карменсит.
Серебрят леса каштанов
Бледно-лунные лучи —
В тишине куются планы,
В тишине куют мечи.
А на площади Алькалы,
Где все спит в тяжелом сне,
Маршируют генералы
В этой страшной тишине.
Есть такая площадь в Мадриде, и статуя... Чугунная, черная... Как сгусток тьмы... И все замерло вокруг, только железные шаги мерно отдаются в мертвом склепе...
И вдруг — какое-то странное оцепенение... Оцепенение и неподвижность. Хочется шевельнуться, крикнуть — но он не может, двинуться... Сколько так проходит — минута, час, Вечность? Перо, зажатое в пальцах с обкусанными ногтями, вздрагивает... Легкая улыбка замерла на губах...
Но вдруг я услышал тяжелый вздох
Под синей тенью маслины.
Поближе я подошел — и охнул
При виде такой картины:
Рыцарь! Представьте - из средних веков,
Рыцарь — в доспехах и шпорах!
Я в книжке читал про таких, но живьем
Не видел еще до сих пор их.
Но он, смешной и печальный, был здесь—
Прошлого странным осколком...
И вдруг я заметил: его чулок
Заштопан зеленым шёлком!
Да-да, на самой лодыжке — на фиолетовом чулке — забавный зеленый квадратик! Ну и чудило!
Кто не запомнил того чулка?
— Ты ль это, бессмертный романтик?
О славный мой прадед, тебя я узнал —
Ты — Дон Кихот из Ла-Манчи!
О, угнетенных опора и щит!
На вас не надели колодки?
Не рыцарский вид ваш сегодня дивит —
А вы—без тюремной решетки!
Где ты боролся, кого спасал,
Мне расскажи поскорее!
И где же великий Санчо Панса?
И где же твоя Дульсинея?
Часы пробили дважды. Скорее, скорее! Что-то растет, поднимается, захлестывает изнутри — и, не в силах выдержать гула, наполняющего голову, он отходит к окну... И волна спадает, только пена осталась на берегу. Волна уходит. Чудо кончилось. На стене, над плитой, поблескивают шумовки и сковородки. Клочья бумаги валяются под столом. На сундуке, свившись клубком, дремлет кошка.
Рыцарь печального образа... Он только что стоял здесь — но его нет, его больше нет, его никогда не было.
И снова тянутся минуты, вязкие, как тина. Клим нетерпеливо кружит по комнате.
Кихот улыбнулся грустно в ответ
И тихо сказал мне:
«Да, я живу четыреста лет,
Ты видишь меня не во сне.
Я знаю — этот щит и копье
Смешны — но время придет,
Я сброшу мое стальное хламье
И лягу за пулемет!»
Он долго молчал. И тень от олив
Стала длиннее. И вот,
Усмешкой тонкие губы скривив,
Заговорил Дон Кихот:
— Сколько еще испанцы будут
Гнуться смиренно в позорном бессилье?
Помощи с неба?.. Не будет оттуда,
Кроме церковного звона и гуда,
Сколько б ее ни просили!
Помни одно — кулаки да косы,
Руки, сердца и кинжалы...
Этого мало?
Вспомните дни Сарагоссы!
Вспомните тридцать шестой!
Ни страха, ни сомненья.
Вы умирали стоя,
Но не ползали на коленях!
...Я знаю, очнется народ, но пора!
К восстанью, зовут партизаны в горах!
К восстанью зовут могилы и кровь,
К восстанью мечи и пули готовь!
Кихана умолк. Лунный свет
Блестел горячо в глазах.
— Куда же идешь ты? — и мне в ответ
Торжественно он сказал:
— Я слышу борьбы и свободы набат,
Я рыцарь последний —
Я вечный солдат.
И вот Алонсо Кихана
— Трубите, герольды! Пусть слышит весь мир! —
Идет на последний Великий Турнир,
Туда...
Последняя строчка осталась незаконченной. Тусклый рассвет просеивается сквозь занавеску. Клим спит, положив на руки лохматую голову. Перо стиснуто в пальцах. Чернила на нем высохли.
7
Собачьим бугром почему-то называли огромный пустырь, который раскинулся за городской окраиной. Здесь можно было найти все, что угодно, начиная с проржавевшей кабины грузовика марки АМО и кончая дохлыми кошками. Пустырь обрывался крутим берегом, на котором весной предполагалось начать закладку ТЭЦ.
Работать никому не хотелось: и потому, что седьмая пришла на воскресник последней, под свист и улюлюканье других школ, и гордость ребят была покороблена; и потому, что территория свалки, отведенная им для расчистки, казалась необозримой; и наконец потому, что просто приятно посидеть и всласть погреться под прощальным осенним солнышком.
