— Паша, я никогда не имею дела с мелочевкой! — придвинулся Кумбарович и снова застучал крепким ногтем по столу. — Где этот подвал?
— Есть один очень-очень большой дом, — стал объяснять Родионов, вспоминая одиннадцатиэтажную сталинскую махину, расположенную неподалеку от его двухэтажного барака. — Дом на Яузе, строился для командного состава. То, что нужно!
— Паша, срочно! — всплеснул руками Кумбарович. — Сегодня же наведи справки, только… Видишь ли, с клиентом я должен общаться лично, ты не должен его видеть, можно спугнуть и так далее. Я сам все обтяпаю, сам принесу тебе наличные. А тебе светиться ни к чему…
Две! — твердо определил Родионов, недаром у него ноги кренделем сцеплены. Скрытничает, гад…
— Слушай, Боря, черт с ним, с этим подвалом, — сменил тему Родионов. — Тут у меня любопытный сценарий намечается. Помнишь старуху мою, соседку?.. Ну про которую ты писал в статье своей по моей наводке…
— Розенгольц, что ли?
— Ну да. Р.К.К.
— Еще бы! — Кумбарович передернул плечами. — Страшенная старуха, не хотел бы я такого соседства….
— Померла старушка, — вздохнул Павел. — Царство ей Небесное…
— Не Царство ей Небесное, а демократии ей адовой, — поправил Кумбарович.
— Погоди, не кощунствуй, — поморщился Павел. — Видишь ли, у старушки этой дача заброшенная в Барыбино. Я там был пару раз еще при жизни ее. Ключи выпросил. Там пишется хорошо, тишина… Так ключи-то у меня остались.
— Эге! — прищурился Кумбарович. — Смекаю…
— Вот именно! Наследников-то нет никаких! Я вот и размыслил, а не занять ли эту дачу, так сказать, явочным порядком. Пока там в конторах расчухаются, да и время нынче смутное — может, вообще забудут про старуху. А я уже как бы примелькался, соседи меня видели. Я решил завтра вечерком последней электричкой рвануть туда на пару дней. Помелькать. Одежонку заодно зимнюю туда свезу, по стенам развешу. Надо обживать пространство. Ночь переночую, чтобы видели — свет горит… Одно только меня смущает — душа ее может туда среди ночи заявиться. Страховито одному там будет, я человек нервный, впечатлительный… Половица заскрипит…
— А во сколько электричка?
— В половине двенадцатого…
— Опасно… Не, — решительно отверг предложение Кумбарович. — Я никак не смогу. Жена упрется. Ревнивая сволочь… Чем старее становится, тем цепче держит.
— Вина бы взяли, шашлыки…
— Нет, не могу… Жалко, конечно… Потом как-нибудь. Да ты для смелости возьми бутылку, махни перед сном. Покойники, они пьяного духа не выносят, обходят… Я раз нарезался, забрел по пьянке на Немецкое кладбище и прямо на могиле проспал до утра. Хорошо, лето было…
Кумбарович глянул в окно за спину Пашке и лицо его неожиданно преобразилось. Родионов невольно обернулся — по всему горизонту небо горело багровым закатным пламенем. Черное жало телебашни торчало посередине, разделяя закат на две половины.
— Ворота в рай! — воскликнул восхищенный Родионов.
— Э, не-ет, — протянул многоопытный Кумбарович. — В рай-то, Паша, ворота поуже будут. Значительно поуже. А вот в ад дорога широкая, вот что я тебе скажу…
— Такое чувство, что нынче произойдет нечто грандиозное. В планетарном масштабе, — не в силах отвести взгляда от зарева, заметил Родионов. — Такого неба зря не бывает.
— Может быть, теперь все может быть… — согласился Кумбарович.
В эту минуту подошедшая к ним буфетчица объявила, что буфет закрывается. На предложение подивиться необычному небесному явлению отозвалась совершенно равнодушно, глянула и молча удалилась к себе за перегородку.
Буфет был уже совершенно пуст, поднялись и Родионов с Кумбаровичем.
В этот день, несмотря на предположения собеседников, ничего в планетарном масштабе так и не произошло. Правда, ночью, когда Кумбарович уже задремывал, услышал он на лестничной площадке истошный женский вопль, который прекратился так же внезапно, как и возник.
Не поленившись встать, Кумбарович в полосатой байковой пижаме подкрался к двери проверить на всякий случай запоры, прислушался. Снаружи доносились звуки драматической приглушенной возни. Кумбарович постоял, пожал плечами и вернулся к жене.
— Что там? — сонно поинтересовалась жена.
— Душат какую-то сволочь, — пояснил тот.
— Раньше такого не бывало, — заметила жена.
— Что делать, что делать? — вздохнул Кумбарович и, вспомнив давешний разговор в буфете, добавил, — То ли еще будет. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — ответила жена и отвернулась к стене.
Для Павла же Родионова ночь выдалась отнюдь не спокойной.
Когда он вышел из метро, рынок уже затихал. Торговцы укладывали нераспроданные за день товары в полосатые сумки, дежурные бомжи сгребали в кучу оставшийся мусор — картонные коробки, рваные газеты, кожуру от бананов, огрызки, смятый целлофан, доски, щепки и все это жгли тут же, посередине площади. Черный густой дым клубами поднимался в потемневшее небо. Закат уже отполыхал… Пахло кочевьем и дикой волей, пришедшей извне, из разбойничьих степей, где дымится сухой ковыль и воют на багровую луну темные волки…
Тревожащий сердце весенний сумрак овладевал городом, и чем дальше от метро отходил Павел, тем тише и загадочней становилось вокруг. Улица была пустынна.
Прогремел и свернул в переулок трамвай, уютно и празднично освещенный изнутри. Он тоже был почти пуст, и Родионову захотелось сесть в него и поехать куда глаза глядят, без всякой цели. Просто ехать и ехать, ни о чем не думая.
Вообще захотелось вдруг резкой перемены в жизни и новизны. Жаль было тратить такую чудесную весну понапрасну, терять время в редакционных склоках, в пустых разговорах с соседями и сослуживцами, возиться с тусклыми чужими рукописями…
Весеннее томление духа.
В такую пору какая-нибудь обгорелая плешь за слесарной мастерской, куда всю зиму сливали отработанные масла, высыпали ржавую железную стружку, и та покрывается внезапно робкой и нежной порослью, обреченной на скорую гибель… Одинокое сухое дерево, торчащее на опушке трухлявым обломком и десять лет копившее силы, выпускает в одну ночь тонкий побег с двумя изумрудными листочками. Оказывается, и оно жило и дышало все эти долгие десять лет.
Что же тогда сказать о чувствах человека, которому только-только исполнилось двадцать семь…
Замечтавшись, входил он в свой двор и внезапно очнулся, услышав запах сирени, который к ночи стал особенно густ, ибо воздух стоял неподвижно и ветерок не расхищал, не разносил этот провинциальный дух по окрестным улицам.
В соседнем дворе зазвенела гитара, запели собачьими тенорами подростки.
Всюду и у всех томление духа.
Родионов взялся уже за дверную ручку, но передумал входить. Спустился с крыльца и присел на скамейку. Над кустом сирени поднималась близкая желтая луна.
Покачиваясь и невнятно что-то бормоча, прошел к дому Батрак, не заметив Родионова. Громко хлопнул дверью. А через минуту дверь снова скрипнула и на крыльцо вышла фигурка в белом. Постояла неподвижно и стала спускаться по ступенькам. Подошла, присела рядом, глубоко вздохнула. Павел узнал Наденьку, старшую дочку скорняка. «Что бы такое спросить у нее? — подумал Родионов. — В какой же она класс ходит? В восьмой… Или в седьмой…»
Было тихо, если только можно назвать тишиной далекие глухие шумы города — автомобильные сигналы, звонки, невнятный рокот, гул моторов…
— Дядя, Паша, — неожиданно начала она. — А вы знаете, кто все это придумал?
— Что именно, Надюша? — не понял Родионов.
— Все! Луну, небо, землю… Меня, вас, других всех…
— Ну кто же такой умник? — усмехнулся Павел в темноте.
— Вы не смейтесь… — сказала девочка серьезным голосом. — Все это создал Бог.
— Вот как? — удивился Родионов. — Предположим, я до этого сам дошел… Но ты-то откуда знаешь? Неужели теперь в школе…
— Нет, — сказала Надя. — Я сама знаю… Ну, а как ваша повесть, движется?..
— Движется, Надя… Слушай! — осенила его вдруг внезапная догадка. — Ты, пока меня не было, заходила в мою комнату?
— Да. Надо же было Лиса кормить. Вы же сами велели…
— Я не о том, Надя! Ты не брала у меня со стола бумажонку одну, листок такой сверху лежал… Я перерыл все…
— Там, где вы написали: «Убить старуху Розенгольц»?
— Да, да! Эту! — обрадовался Павел. — Только ты понимаешь, что это же не буквально… Она просто у меня как идея. Не идея моя, в смысле — я решил ее укокошить, а она сама идея… Э-э… — замычал он. — Как бы тебе проще объяснить, Надюша… Идея коммунизма… А она подходит по всем статьям, эта старуха, и срок ее жизни…
— Вы написали «Убить старуху», а на другой день старуха умерла…
