Конечно, во мне осталось много зимы, лоскутьев долгой душевной зимы, вроде тех заплаток грязного снега, какие даже среди лета удерживаются в складках горных склонов, обращенных к северу. Я прекрасно видел, что вокруг дома и в мире все снова зашевелилось. И теперь мне удалось отключиться от нелепого ритуала, состоявшего в том, чтобы снимать с полок выстроенные в ряды книги и укладывать их в ящики.
Я твердо решил, что с этим покончено. Раздам последние оставшиеся ящики и уеду. Стоя на пороге библиотеки, я смотрел, как пляшут пылинки в луче чудодейственного солнца. Ни одной книги не осталось, только темные ниши и ненужные деревянные полки.
Я закрыл дверь в опустевший некрополь, лишившийся своих сокровищ. В прихожей стоял десяток ящиков. В углу сложен мой багаж: сумка, кое-какие мелочи и двести страниц истории Шульца и Лейлы. В конце концов я решил еще некоторое время подержать у себя «рукопись Шульца», не бросать ее в огонь вместе со всеми моими сочинениями. Если бы я открыл чугунную дверцу погасшей дровяной печки, на пол обрушилась бы маленькая лавина светлого праха, присыпала бы поленья с острыми сколами, бесстрашно встретившие бесславную участь уцелевших.
Тачка с тощими, но сильными ручками, привстав на обрезиненные колесики, терпеливо ждала возможности оказать мне услугу. Схватившись за обе рукоятки (тоже резиновые), я подвел тонкую стальную пластину под днище первого ящика и, воздавая должное Архимеду, приложил весьма небольшую силу тяги и очень легко надавил по сравнению с весом ящика, который я, таким образом, без труда смог довезти до припаркованного у крыльца грузовичка. Затем я проделал то же самое еще с двумя-тремя ящиками, предназначавшимися моей подруге Эллен, которая взялась приютить у себя в подвале малую часть моей библиотеки.
В далекие времена нашего первого знакомства ее звали Эллен О'Коннелл, и была она слишком ирландка и слишком хороша для того, чтобы быть настоящей: огненные волосы, бледная кожа, веснушки, острые крепкие зубы, сокрушительная улыбка и решительная походка здоровой девушки, которую не пугают ни дождь, ни ветер (сколько же лорсанжевских и нуарсеевских героинь были с нее списаны!). Радость Эллен всегда бывала заразительной, но эта девушка могла и внезапно погрузиться в глубочайшую меланхолию, и никто не мог нырнуть туда следом за ней. Она шла ко дну, и речи не могло быть ни о том, чтобы ее понять, ни о том, чтобы ее спасти.
Мне сразу понравились ее глаза цвета мха, но еще больше — сильный торфяной акцент, с которым она говорила по-французски. Гранит и прозрачность: вся Ирландия, воплощенная в одном женском теле! Эллен тогда только начинала заниматься наукой и подавала большие надежды, она была совершенно поглощена своими генетическими исследованиями, и мне нравилось, когда она говорила о наших генах и хромосомах так, будто это — наша судьба. В ее описаниях жизнь выглядела палимпсестом:[6] когда сотрешь запись поверхностных причин, проступит старый текст биологической и при этом абсурдной необходимости, объясняющей все наши поступки.
Возможно, теории Эллен были наивными. И все же, хотя полностью убедить меня ей не удавалось, меня завораживал ее способ сплетать в единое целое детерминизм и загадку. Я просил ее объяснять мне, заставлял плескаться и барахтаться, захлебываясь наукой, и одновременно восторгался и строгостью ее ума, и дикостью ее тела.
Потом мы как-то потеряли друг друга из виду. Я был женат, Эллен вышла замуж и родила двоих детей. Потом мы снова нашли друг друга, или, вернее, одиночество каждого из нас в браке само собой потянулось к другому и отыскало его. Эллен все твердила, что мы созданы друг для друга. Но мы снова расстались и не виделись до тех пор, пока сама судьба не свела нас, сделав так, что эта женщина вместе с мужем поселилась в том самом городе, рядом с которым мы с Жюльеттой купили дом с каменным сердцем. И за пятнадцать лет мы с Эллен раз пять или шесть совершенно случайно сталкивались то на улице, то в магазине, то еще в каком-нибудь людном месте. Эллен смущалась при этих внезапных встречах, отделывалась банальностями насчет того, как летит время и какие случаются совпадения. Впрочем, с ней рядом был муж, а со мной — Жюльетта, которую даже такие мимолетные воссоединения сердили и огорчали, и она торопилась уйти.
Я понял, что Эллен не стремилась со мной видеться, и не решился спросить у нее адрес. Похоже, она пожертвовала собственной карьерой генетика ради карьеры мужа, блестящего исследователя, возглавившего целую лабораторию, некоего Дюморье, чье имя она теперь носила. Моя ученая красавица осталась в далеком прошлом! Пленительная смесь генетики и Ирландии рассыпалась в прах, улетучилась! Эллен почти совсем утратила акцент, именовалась «мадам Эллен Дюморье» и большую часть времени, пока супруг летал по всему свету с симпозиума на конгресс, украшала их уютное семейное гнездышко, воспитывала и развлекала детей. Удручающее самоотречение! Что здесь следовало вменить в вину? Естественную потребность или культурную случайность соотношения сил в паре?
Я без особого труда разыскал свою давнюю подружку и однажды утром, поддавшись внезапному желанию, позвонил ей и попытался пристроить под ее покровительство хотя бы несколько сотен книг. По ее голосу я понял, что она одна. Муж в очередной раз куда-то уехал. Дети почти взрослые и живут своей жизнью. Одиночество давало Эллен право не вешать трубку, я чувствовал, как ей не хочется этого делать. Я вытерпел долгие минуты ее пауз. Затем ей удалось вновь заговорить естественным тоном, и вскоре помимо ее воли к ней вернулся ее удивительный ирландский акцент. Этот голос, пришедший из прошлого, смущал и слегка возбуждал меня.
В ходе нашего бессвязного разговора Эллен поначалу решительно отвергла нелепое предложение принять мои книги в дощатых гробах. Я некоторое время настаивал, потом сдался, удовольствовавшись несколькими горькими замечаниями. И уже собрался положить трубку, чуть наигранно изображая разочарование (не для того ли, чтобы скрыть разочарование подлинное?), когда внезапно, как бросаются в пустоту с моста, уже решив, что никогда на это не осмелятся, она пробормотала: «Вообще-то, Жак, да, если тебе надо уехать и ты не знаешь, куда девать некоторые вещи, можешь привезти сюда то, что тебе мешает. У нас полно места. Огромный подвал. В конце концов, теперь-то все это какое имеет значение? Что еще может случиться? Так что можешь привозить… Теперь мне все равно… — и еле слышным голосом — дуновение ветра, тронувшее вереск на берегу неспокойного моря безразличия, — настойчиво повторила: — Что еще со мной может случиться?»
Я уже раскрыл рот, чтобы ее поблагодарить, но тут она, охваченная постыдным раскаянием, прибавила окрепшим и образумившимся голосом: «Жак, если ты придешь, нам, может быть, лучше не видеться. Хотя меня наверняка не будет дома. Я часто куда-нибудь ухожу. Совсем одна. Но адрес ты знаешь. В подвал можно попасть через черную дверь, которая выходит в сад. Ключ спрятан в ближайшем ящике с цветами. Открывай и складывай в углу все, что хочешь. Сам увидишь, там просторно. И забрать сможешь свои вещи, когда захочешь. Только не старайся со мной увидеться, прошу тебя. Давай не будем встречаться. Для меня так лучше. Понимаешь?»
Я понимал, не понимая, но не все ли равно!
Когда мы с тележкой загружали в машину последний из предназначенных Эллен ящиков, я заметил, что ко мне по дороге катится, подпрыгивая, маленький лимонно-желтый автомобильчик почтальона. Обычно почтальон ограничивался тем, что бросал письма в почтовый ящик, висевший на шатком столбе на другом конце дороги. Почему он решил подъехать к дому? Мне посылка? Заказное письмо? Поскольку двигался он еле-еле, я поднял капот и сделал вид, будто на всякий случай перед тем, как тронуться в путь, решил проверить, есть ли в моей машине мотор.
За спиной раздался нетерпеливый гудок. Я сделал пару шагов по направлению к руке, которая махала мне пачкой писем, высунувшись в приоткрытое окно. Чертыхаясь, довольно грубо выхватил пачку, но почтальон не отъехал, он опустил стекло, и я увидел его лисью мордочку с короткой бородкой, фуражка была ему мала, из-под нее во все стороны торчали черные волосы.
Я уставился на него. Молча. Прочистив горло, почтальон пролепетал:
— А… как быть с письмами, потом?
— Когда потом? — повернувшись к нему спиной, спросил я.
— Ну… вы же понимаете. Говорят, вы скоро уедете… И еще говорят, что ваш дом сломают, а землю поделят на участки… Так что мне делать с письмами и вообще?
Я сказал ему, что зайду в деревне на почту и оставлю распоряжения, после чего отошел от машины. Но пронырливый почтальон все стоял с заведенным мотором и не отъезжал.
— Да, у меня ведь еще письмо для мадам Ларсан!
Теперь он с серьезным и недоверчивым видом помахивал белым конвертиком, на котором от руки черными чернилами были выведены имя и адрес Жюльетты. Я рванулся к нему, схватил и сжал его руку, может быть, даже слегка вывернул, потому что он поморщился от боли, и выхватил у него письмо.
