— Привет. Каким ветром тебя ко мне занесло? Как поживает твой отец?
— Не знаю и знать не хочу. Ну?
Мальцев показал зубы:
— Чего ты нукаешь. Я не лошадь. Случилось, что меня лягнула ставшая на голову демократия.
Бриджит слушала внимательно. Не улыбаясь. Не смеясь. Сказала задумчиво:
— Тебя ведь могли убить. Вот попал бы между рабочими и мусорами — и все! Как ты до такого додумался? Пошел один на профсоюз! Таких иностранцев у нас нет. Вы что там думаете?
— О многом думаем, о многом догадываемся, кое-что знаем. Интеллигенты — не все, некоторые, — думают, например, что свобода — это прекрасно. Другие — многие, но не имеющие времени для мыслей, — думают, что свобода — это выгодно.
— А ты что думаешь?
— Что выгодно.
— А!
— Я и хотел сегодня воспользоваться свободой. Но пока вот выходит обратное. Я всю жизнь провел в утопии наоборот — и ничего. А тут мне сразу захотелось быть умнее… не понимаешь? Я, в сущности, по-марксистски отнесся к вашей демократии. Захотелось заработать, чтоб с тобой на пляже позагорать. Вот и заработал.
Бриджит мягко и осторожно погладила его по щеке:
— У тебя жар. Не сердись, все пройдет, увидишь. Я тебя не оставлю одного. У меня каникулы. Да и вообще, к черту университет.
Она нагнулась, положила вторую руку на лоб. Получилось — обняла его голову. Мальцев захотел сказать, что она ничего не понимает, но Бриджит начала тихо уговаривать:
— Успокойся. Ты просто еще многого из нашей жизни не знаешь, — (Мальцев встрепенулся, вспомнил вечер знакомства с ней, колдовство, и сразу ослабел, видя всем своим существом приближение необходимого), — все это придет. Что там у тебя точно?
— Сломаны ребра да череп еще тихонько трясется. В больнице сказали, что ничего страшного. Хотели меня там оставить, но я ушел.
— Ты правду говоришь? Почему ты не остался?
— Правду, правду. Она, впрочем, стоит три копейки, но это ничего. Не люблю больницы, воняет душами. Не обращай внимания, это я зря пошутил. Но, если позволишь сказать честную банальность, твой запах я люблю.
Он обнял ее — от боли по лицу поползли желваки. Руки Бриджит почувствовали эту боль. Это было так неожиданно, что она прижалась к этому русскому, чтоб он не так напрягал руки и грудь.
Не покидавшие его враждебные мысли к миру огибали Бриджит. Она сопротивлялась долго, но едва уловимыми движениями. Два раза он видел ее усилия — она хотела и не могла убежать. Пальцы сжимали его руки, но не дергали их, зная, что закричит он, отпустит ее и сам скрючится. Раскаленные ребра его стали нервами, по которым била ее борьба. Руки у нее только раз задрожали, когда она стала звать его движениями бедер. В Мальцеве все росла радость, боль только царапалась, скользила. Он чуть не сказал: «Я тебя люблю».
Мальцев был покрыт холодным потом и должно быть сверкал бы на солнце. Бриджит пошарила рукой, так, чтобы он не заметил, по полотну под ними. Ничего. Она поискала еще. Ничего. Она изумилась, но еще более обрадовалась.
— Что ты ищешь?
— Тебя.
Бриджит была совершенно потеряна, искала в себе понимание случившегося. Он заинтересовал ее, этот советский, русский. Странный! Был бы худым, все равно казался бы тяжелым. Когда он в тот вечер у нее дома сел в кресло, все вокруг него показалось воздушным. В нем была — казалось, можно ее тронуть — густая сосредоточенность. На его лице бродила неподвижность — она чаще всего лежала на лбу и щеках.
Когда его ударили, он искренне рассмеялся. Советский… он же европеец и — совершенно чужой. В нем есть нечто резко расходящееся, принадлежащее к двум разным мирам. Кто на него в Париже обратит внимание? Никто. Она о нем забыла быстро — трудно, да и не хочется долго думать о странностях незнакомых людей. Но нечто осталось — с ним было интересно. Только обедая с отцом, Бриджит захотела вновь увидеть Мальцева.
— Да, был у меня твой советский парень. Ни-чего-о.
В глазах сенатора Булона появилось незнакомое дочери выражение.
— Не хочу его больше видеть. Когда-то я очень любил его мать. Он на нее внешне похож, но, кроме этого, — ничего. Груб, хам. Он спокойно и презрительно интересовался…
— Чем?
— А? Да так… ерунда. Но я не хочу его больше видеть. Ясно?
В тот же вечер Бриджит пошла к Мальцеву: «Стоит повидать того, кто такое сотворил со стариком Булоном». Менее всего она думала о Мальцеве как о мужчине, — толкало любопытство, хотелось расспросить о женщине, влюбившей в себя никого не любившего Булона, старого скептика.
Святослав лежал в своей конуре раненый, беспомощный — но и сильный. Бриджит никогда не боялась стать женщиной, и если долетела до своих двадцати одного года девственницей, то только потому, что считала банальным вот так отдаться какому-нибудь кретину. Да и страсть делала людей либо мелкими хищниками — лишь бы укусить, либо слизняками — взгляд расползался, покрывался маслом. К этому прибавилось в свое время неудобство быть совершеннолетней девственницей. Она была уверена, что ее первый мужчина посмеется над ней, всем расскажет, повторит… как он испачкался с этой дурой, с ней. И не горело потому ее тело, не требовало любви.
Бриджит взглянула исподтишка: Святослав стоял голый у люка, что-то говорил по-русски ночи, подмигивал. Он был такой, какими бывают люди, внезапно закончившие долголетнюю работу. Она еще поискала нетерпеливой рукой — на простыне крови не было. Святослав был далеко от нее, в десятке сантиметров.
Поздно ночью случилось для нее удивительное: она пожалела, что храпящий рядом мужчина не знает, что он — первый.
САМОСУД
Даже сломанные ребра не могли омрачить радугу в Мальцеве: «Вот так Булониха! Бриджит. По правде, совершенно дурацкое имя. Эх, даже не вздохнешь полной грудью из-за этих ребер! Но какова женщина, ни лишнего движения, ни лишнего слова. Что это она со мной такое сделала? Да, побили меня французы, побили. Сначала свободой оглушили, затем в морду дали, потом ребра сломали. Добила же меня вот эта девчонка. Не влюбился ли я? Во француженку, представительницу гнилого Запада, дочку капиталиста, сенатора?».
Мальцев расхохотался, но боль пониже подмышки пихнула смех к стону. Святослав погладил локтем бинт: «Что вы, ребрушки, за Бриджит обиделись? Я ж шутейно. Не бойтесь, она для меня самое что ни есть светлое». Он лег щекой на место, где еще недавно было ее тело. Ощущение полного счастья длилось на этот раз дольше, чем ночью, — тогда мешало стремление овладеть ее телом, и не оставить никому и кусочка, даже воздуху. Он ласкал, не щадя ни себя, ни ее. Теперь Святослав чувствовал, что, обладая Бриджит, он на деле прятался за нее, что влюбился в нее, чтоб отдать в жертву, кинуть в пасть преследующим его с детства вопросам: что делать и кто виноват? Чтоб не искать больше, чтоб забыть. Мальцев с беспокойством ощущал эти мысли, но прочесть их не мог.
От счастья уже давно не было и следа, когда он вспомнил о записочке Тани. Нашел под дверью: «Приходи немедленно. Ты мне нужен по очень важному делу». «Бедная Таня, — подумал самодовольно Мальцев. — Нашла бы себе кого-нибудь. Чего там». В конце концов Бриджит должна была прийти только вечером, день впереди был цел и пуст.
На дворе лето горело вовсю — синий свинец над головой, пучившийся асфальт под ногами. «За городом умирает от жары трава, валяются дохлые кузнечики, а мне все равно хорошо». Мальцев был впрямь радостно спокоен, как корова, вылезшая из трясины на сочный луг, и ему казалось, что он будет теперь вот так вечно жевать жизнь.
Лицо Тани было покрыто мелкими кровоподтеками, раздутая щека подпирала глаз, в котором поблескивал страх. Мальцев машинально положил руки на то место, под которым начинали срастаться ребра. Подумав, что покой нам только снится, он спросил:
— Что случилось? Кто тебе это сделал? Бывает хуже.
Таня смотрела на него с ненавистью. Он ее бросил, нашел себе, наверное, другую. А ее, беременную, избили. Вдруг она заметила на его губах снисходительную улыбку. Поперхнувшись от резкого рыдания, Таня яростно выпалила:
— Что? Некрасивой стала, перестала нравиться, да? Тебя любят, а тебе все равно, да? Да! Сволочь! советская! Ничего от тебя не хочу. Еще не поздно.
Мальцев испугался. «Э-э, дело пахнет керосином. Еще немного, и она из меня сделает мерзавца. Пора переходить в контрнаступление». Он подошел, схватил, прижал ее к себе и сильно крикнул от боли.
— Что с тобой, почему ты так побледнел? Мальцев расстегнул рубашку, показал бинт:
— Ребра мне сломали.
— Он?
— Кто?
— Ты разве не знаешь?
— Нет. Только знаю, что лежал на своем чердаке в жару и думал о тебе. Трудно мне без тебя, ты же знаешь. Но пока не буду достаточно зарабатывать, жить вместе не будем. Успокойся.
Она расслабилась, и слезы ее стали легкими:
