Ольга всерьёз решила, что у неё начались галлюцинации.
— Только он должен быть не игрушечным, а живым. Животное, птица, пресмыкающееся, иногда растение — что-нибудь, используемое для хранения частички собственной души. Разумеется, ведьма не таскает с собой это существо постоянно, но оно есть.
К следующему занятию я попрошу вас немного подумать и вспомнить, встречался ли в вашей жизни кто-то, подходящий под описанный мною портрет ведьмы. Возможно, у неё была сомнительная репутация. Так вот, в каких отношениях вы состояли, проявляла ли она особый интерес к вам? Кто из ваших предков обладал перечисленными чертами, каковы обстоятельства их смерти?
Ольга погрузилась в воспоминания. Она не отнеслась серьёзно к бреду Ларисы, но задание есть задание. Как назло, никого особенного ни в жизни её, ни в роду не встречалось.
Разве что попутчица в поезде, Гелла, но та попадала под определение ряженых магичек — слишком лубочный образ, все силы, если таковые есть, брошены, чтобы выглядеть значительной.
Ах, как сейчас не хватало мамы — только не нынешней, смирной и скупой на слова, а той, какую Ольга знала раньше.
Прежняя мама любила всё необыкновенное, но более всего ей нравилось самой производить впечатление женщины загадочной и непростой. Выходило так, что в детстве деревенская ведьма буквально гонялась за ней, чтобы «передать дар», а её собственный прадед был цыганом, и от него остались не только словечки на языке ром и размытый дагерротип, но и умение гадать, «глаз» и прочие непонятные, но прельстительные вещи. В самой Ольге не ощущалось ни капли кочевой крови, и в цветастых платьях с оборками, которые мама неизменно шила для новогодних вечеринок, она чувствовала себя принаряженной шваброй. Не умела плясать, петь и трясти плечами, поэтому маскарад не имел никакого смысла. Русые тонкие волосы никак не желали превращаться в тяжелые тёмные кудри, и она с облегчением постриглась под мальчика, как только вытребовала право распоряжаться своей прической — в классе шестом. Освобождение от ненавистных сосулек совпало с первой влюблённостью и окончательным разочарованием в фамильной необычности. Мальчик ею не интересовался, и опечаленная Оля в конце концов проговорилась маме. Светлана Алексеевна покивала, минут на десять удалилась в спальню и вернулась с обрывком тетрадного листка в линейку:
— Бери, это наш тайный семейный заговор. На полную луну стань у окна, нашепчи в стакан воды, а потом выпей. И смотри там — в конце трижды сказать «аминь-зараза» и плюнуть через левое плечо. Делай три месяца, потом сам прибежит-присохнет, не отгонишь.
В ожидании полнолуния Ольга принялась мечтать об этом самом «не отгонишь», но за пару дней до срока ей попался толстый зачитанный роман — название помнилось до сих пор, «Лидина гарь», — заложенный конфетным фантиком как раз на том месте, где было напечатано их родовое цыганское колдовство. Она не столько обиделась, сколько огорчилась — значит, не присохнет… От отчаяния, впрочем, заговор про море-окиян и камень белый-светлый над водой всё-таки начитала, но не помогло, стотысячное тиражирование убило, видно, всю магию.
Но было с нею ещё что-то… Ольга обратилась к самым ранним детским годам, когда перед глазами чаще мелькают ноги, чем лица, и крупными планами — золотистая деревенская дорога, пыль и камешки. Внезапно на неё обрушился жар июльского дня. Ей почти ровно пять лет позавчера исполнилось, она бредёт по бесконечной сельской улице, смотрит под ноги, стараясь ставить босые исцарапанные ступни на чистый песок, избегая зелёных бутылочных осколков, овечьих катышков, острого щебня. Неожиданно утыкается в чей-то большой тёплый живот, который обвязан застиранным фартуком, пахнущим козой.
— Чья ты? Стешина? — Сухие руки трогают Олино лицо, приподнимают подбородок, почти чёрные глаза заглядывают в её, светло-карие.
— Моя мама — Светочка, а бабушка — Степанида, — немного стесняясь чудного бабкиного имени, отвечает она, — а сама я Ольга.
— Меня зови Настасьей. Пойдём, Ольга, молока дам.
Через мгновение сухой жар сменяется прохладой тёмных сеней, Оля пьёт из полулитровой банки жирное звериное молоко, а потом ей позволяют погладить белую комолую Марту по узкому лбу, между шишечек, которые у неё вместо рогов.
Потом Ольга бежит к голубой бабушкиной калитке, которая оказывается совсем рядом, через улицу, перескакивает высокую приступку, в очередной раз чуть ссаживая кожу под коленом, и несётся к маме, хвастать.
Чёрно-рыжий вислоухий Пират гремит цепью, молча кидаясь навстречу, но узнаёт и отходит в будку, заступая лапой в алюминиевую миску с водой. Дверь в дом тяжела и тоже выкрашена в бледно-голубой, и за лето Оля успевает запомнить карту отслоившихся островков краски, которые рассматривает каждый раз, пока тянет на себя толстую железную ручку. На терраске никого, она быстро проходит тёмный страшноватый коридор, заставленный мёртвыми вещами, открывает ещё одну тугую дверь, минует кухню с холодной печью и оказывается, наконец, в комнате, где мама и бабушка пьют по седьмой чашке из остывающего самовара.
— Я пробовала звериное молоко! — Назвать его козьим не поворачивается язык, слишком оно пахло жизнью. — А у Марты рогов нету! Баба Настасья сказала, что даст подоить!
Это были главные новости, но бабушка прицепилась к неважному:
— Ты зачем, гайдучка, к Наське лезла?
— А что, — немедленно вступилась мама, которую бабушка за склонность к спорам звала поперёшницей, — нельзя?
— Говорят, ведьма она и под немцами была. Подозрительная. Картошку не садит, цветами не торгует, курей нет, молоко только для себя, на пензию, говорит, живёт. Вот откуда у ей такая пензия?
— Ну тя, мам, глупости болтать, — в родной деревне Светочка стремительно опрощалась, на время теряя лоск, — пусть девка ходит, молоко пьёт. Ты ж коз повывела, теперь дитё по чужим бабкам бегает.
Зорьку и Звёздочку Стеша зарезала осенью, потому что сама же Светочка из года в год жаловалась на вонищу от козлят, которых на зиму брали в дом. Но сейчас собачиться не стала, только поджала губы и посмотрела на дочь понятным взглядом: «Дура ты, дура, не при ребёнке сказать…»
Из всего разговора Оля поняла, что к бабе Настасье ходить не запретили, и назавтра уже благоговейно обмывала розовое козье вымя, обтирала белой тряпочкой, надавливала кулачками сверху вниз и старалась, чтобы тугие струи попадали точно в жестяное ведёрко. Только один раз руки дрогнули от напряжения, густое молоко хлестнуло по коленке, и Оля быстро нагнулась, слизала каплю, а потом тревожно взглянула на старуху — не отругает ли за убыток? Но та смотрела куда-то поверх её головы и ничего не заметила.
Они продружили до начала августа, а потом у мамы начался отпуск, и Олю отвезли на юг, к морю. Хотя как — продружили? Разве можно наладить отношения с камнем? Только прятаться в его тени от жары, а вечером, наоборот, греться о тёплый бок, пока он медленно остывает, отдавая накопленное. В Настасье было спокойствие, которого Оля не замечала ни в суетливой матери, ни в раздражительной бабушке. Она ни на что не сердилась, редко отвечала на вопросы и никогда не пускала девочку в дом дальше сеней. Но необидно не пускала, не из вредности или в качестве наказания, а просто нельзя было туда, вот и всё. Они чаще встречались во дворике под виноградом, который невесть как прижился в средней полосе, не вызревал, конечно, но давал тень над столом и двумя лавками. Садились друг против друга, недолго разговаривали и расходились. Эти встречи обеспечивали Ольге необходимую порцию взрослого и значительного, которая была нужна её маленькой жизни, как подпорка — лозе, чтобы подниматься, расти вверх, а не стелиться у ног больших людей.
Однажды она осмелилась повторить непонятное за бабушкой — как это, «под немцами»?
Против обыкновения Настасья ответила, рассказала, как жила во время войны на Украине, как при отступлении фашисты всех стреляли, а она спряталась в сортире, пролезла в дыру — худенькая была девка, и сидела там, в говне по шею. Оля слушала и даже не дрогнула от ужасного слова, потому что разговор важный, а Настасья тем временем вспоминала, как автоматные очереди прошивали хлипкие стенки, и если бы она побрезговала и не залезла в говно, убили бы. И до ночи там просидела, а потом пришли наши и спасли, только очень ругались, что воняет. Обливали её из шланга, а она молчала, потому что от страха пропала речь. Потом вернулась.
Оля решилась и спросила о том, что занимало её уже много дней, — откуда на запястье у Настасьи следы выцветшей наколки, ведь такие бывают лишь у бандитов и моряков. Оля не разобрала, что написано, не умела читать, да и тонкие синие линии почти терялись в морщинах, но они там были. Но минута удачи закончилась, старуха больше не хотела говорить.
Перед Олиным отъездом Настасья впервые явилась сама — приблизилась к калитке и подождала. Вокруг неё скакала игривая Марта, иногда вскидываясь на задних ногах, будто танцуя, — ручная, как собака. Бабушка неожиданно быстро их заметила, вышла, с минуту они разговаривали, потом разошлись. Оля в это время укладывала с мамой сумки, но внезапно встревожилась, выбежала во двор и успела увидеть только прямую широкую спину Настасьи и вертлявый козий хвост. А бабушка показала ей гостинец: в школьную клетчатую бумагу завёрнута странная штука — наплетённая на палочку вишня. Черенки как-то хитро связаны, так что ягоды лежат плотными тёмными рядами.
