Он осторожно взял обеими руками череп, чтобы получше его рассмотреть; при этом подвижная нижняя челюсть отвалилась, а затем вновь плавно захлопнулась, потом повторила процедуру уже с меньшей амплитудой, в результате чего казалось, что череп беззвучно разговаривает с ним, с товарищем оперуполномоченным Орловым. Глазницы, ловя смутные тени и свет лампы, плыли в хрустальной мути, то проваливаясь в глубь черепной коробки, то как бы выплывая из нее и повисая в воздухе, чуть позади двух красных огоньков.
Какое-то облачко мути прошло в голове у товарища Орлова, но тут же голова стала ясной и холодной, он осторожно поставил череп на стол, зачем-то улыбнулся ему и погрозил пальцем, вызвал дежурного и дал ему кое-какие распоряжения, потом надел кожанку, погасил лампу и вышел в предрассветный туман.
* * *
Ранним вечером того же дня у товарища Орлова состоялось деловое свидание с мадам Цилей Лавандер. Свидание проходило в маленьком деловом кабинете мадам Лавандер на втором этаже ее особняка, который мадам Лавандер сохранила за собой, поскольку у нее были хорошие связи среди нужных людей.
– Гражданка Лавандер, – сказал товарищ Орлов, – я пришел к вам с деловым предложением.
– Очень мило с вашей стороны, но я отошла от дел, – сказала мадам Лавандер, запахивая китайский шелковый халат.
– От этого делового предложения вы не сможете отказаться, – сказал оперуполномоченный, – сегодня днем арестован и препровожден в тюремную камеру ваш сын Додик.
Мадам Лавандер побледнела и подняла на оперуполномоченного большие глаза.
– В чем его обвиняют? – спросила она коротко.
– Патруль остановил его с целью проверки документов, однако он оказал сопротивление при задержании. А когда его доставили в Губчека, один из наших сотрудников, случайно встретив его в коридоре, опознал его, как участника контрреволюционного заговора. Наш сотрудник был внедренным агентом, посещавшим по долгу революционной службы ту же конспиративную квартиру.
– Ясно, – сказала мадам Лавандер и плотнее стянула у горла ворот халата, расшитый цветами и птицами. – Что вам от меня надо?
– Исключительно добровольная помощь, – сказал оперуполномоченный товарищ Орлов и изложил суть дела.
– Я вам не верю, – прошептала мадам Лавандер. – Додика все равно расстреляют. С таким приговором из тюрьмы не выходят.
– У вас нет выхода, гражданка, – сказал Орлов, – вы же мать, а не волчица. Потом, я даю вам свое честное революционное слово.
Мадам Лавандер какое-то время молчала, глядя на свои белые ухоженные руки, не знавшие стирки и кухни. Потом сказала:
– Хорошо. Я знаю, вы все равно меня обманете, но я не хочу потом остаток жизни себя упрекать, что не сделала ничего, чтобы спасти Додика. Я сделаю все, что вы скажете. Все. Я имею в виду буквально – все.
Поздним вечером того же дня маруха Гриши Маленького, Маня Пластомак, состоявшая с ним в давней ссоре и публично утверждавшая, что знать не хочет этого пошляка и грубияна, помирилась со своим дружком. По-человечески это было понятно: какая женщина откажется от мужчины, неделю назад взявшего товару на четыреста миллионов рублей? Тем же вечером знаменитая Верка с Молдаванки обратила свое благосклонное внимание на Сему Зехцера, напарника и душевного друга Гриши Маленького.
Оба были арестованы в постелях своих марух два дня спустя, во время ночной облавы на Молдаванке. Всего в ходе операции было арестовано восемьдесят два человека.
Додика Лавандера, бывшего гимназиста первой одесской гимназии, семнадцати лет, беспартийного, расстреляли по приговору Чрезвычайной судебной тройки во дворе тюрьмы неделю спустя.
Еще через два дня путем опроса личного состава товарищу Орлову удалось установить личность загадочного наводчика. Им оказался уполномоченный информотдела ЧК Женскер. Женскер в том числе сознался и в том, что снабжал грабителей чекистскими документами. Пишбарышни в ЧК шепотом рассказывали друг другу, что сознался товарищ Женскер после того, что пробыл в кабинете у товарища Орлова не менее часа, глядя в глаза страшному хрустальному черепу, служившему прессом для бумаг. Череп, говорили суеверные девушки, как бы смотрит на каждого, кто входит в кабинет товарища Орлова, и входящий как бы прикипает, не в силах отвести взгляда от пустых глазниц, в которых светятся красные огоньки. И поэтому товарищ Орлов знает о своих сотрудниках все-все-все… Впрочем, известно, что пишбарышни умом не отличаются.
* * *
Папа Сатырос сидел под шелковичным деревом.
Зоя вынесла бутылку сливовицы, поставила на стол свежевыпеченный хлеб и брынзу и ушла в дом. Папа Сатырос был доволен.
Дом белел свежей чуть голубоватой известкой, пчелы гудели в цветах, а в море шла кефаль. Внуки росли, а Ставрос собрался наконец жениться. Даже этот никчемный Янис остепенился и стал помощником счетовода в артели «Красный маслодел».
Рядом с папой свежий воздух вкушал отец Христофор, священник местной греческой церкви, а заодно – сосед и старый знакомый.
– Устала земля, – сказал отец Христофор, наблюдая за тем, как в небесах парит, трепеща крыльями, жаворонок, – покоя хочет. Цвести хочет. Вон, Зойка твоя цветет, а земля чем хуже?
– И когда они все уймутся? – мрачно спросил сам себя папа Сатырос, скручивая цигарку. – Господина Рубинчика в расход пустили. Прижал его все-таки товарищ оперуполномоченный Орлов.
– Да, лютует товарищ оперуполномоченный Орлов, – покачал головой отец Христофор, – кровавыми слезами умывается Одесса. А был такой хороший, вежливый мальчик. Впрочем, слышал я, его в Москву вызывают. Уж очень хорошо он, товарищ Орлов, себя выказал.
– Ну, Одесса таки вздохнет спокойней, – философски заметил папа Сатырос. – И что оно такое с людьми творится, а, отец Христофор? Или Господь нас совсем оставил в милости своей? Вот чудо бы какое, а? Чтобы все успокоились и занялись своей жизнью, а за то, чтобы строить новый мир, как-то и не думали.
– Чудо, говоришь? – Отец Христофор задумался и, задумавшись, выпил еще одну стопку. – Была у меня тут интересная и поучительная беседа с рабби Нахманом, знаешь рабби Нахмана?
– Со Слободки? – спросил папа Сатырос. – Кто ж не знает рабби Нахмана со Слободки. А все ж странно, что вы с ним в таких душевных отношениях.
– Бог один, – сказал отец Христофор, крякнув и закусив маслиной, – это мы, дураки, разные. Так вот, рабби Нахман как-то сказал, что согласно иудейскому вероучению миров как бы множество.
– Знаю, – сказал папа Сатырос, – звезды и планеты. Зойка лекцию слушала, в планетарии, приезжал профессор Карасев и рассказывал, что на Луне тоже люди живут.
– Нет, рабби Нахман про звезды ничего не говорил. Он говорил, что миры – это как бы сосуды, вложенные друг в друга. И кровь, брат мой Сатырос, действует на эти сосуды со страшной разрушительной силой. Особенно когда этой крови много льется. Как сейчас, чуешь? Оттого на войне чудес всегда много. Только толку от них никакого.
– Как это может быть – чудеса и без толку, – лениво поинтересовался папа Сатырос, наблюдая, как дым от самокрутки растворяется в синем небе, – ежели там ангелы живут, в этих сферах?
– А вот представь себе, брат Сатырос, попадает к нам из такой сферы светлый ангел, и только-только он успел оглядеться, как его хватают, как нежелательного элемента, и ставят к стенке! А что еще в наше время эти безбожники можуть сделать с ангелом?
– Жалко, – сказал папа Сатырос.
– Или того хуже. Там, за стенкой, – зло. А мы его – сюда. А, брат Сатырос?
Сатырос посмотрел на пустую стопку и налил себе сливовицы.
– Рабби Нахман завсегда был умным человеком, – сказал он. – Он знает грамоте и читает старые книги. Так и я за это думал. Вот возьми контрабанду. Пока есть люди, всегда есть контрабанда, так? Скажем, где-то есть зло, ну такое зло, аж небо над ним чернеет, его обложили сторожевыми катерами, патрули там, а кто-то под носом у сторожевых катеров шныряет, ну, вроде «Ласточки»… Потому что зло таки имеет спрос, в чем мы имели неоднократный случай убедиться.
– И что?
– И в один печальный момент сосуды соприкоснулись. И – раз! К нам попала их контрабанда, причем такая баснословная пакость, отец Христо, такая пакость, что она всем нам еще отольется кровавыми слезами. Вот попомните мои слова через пару лет.
Он сдвинул густые черные брови.
– Интересно, что эти уроды будут делать с тем товаром, который должны были принять мы? – спросил он сам себя.
* * *
За окном поезда мелькали припорошенные мелким серым дождиком березняки и ельники, осыпанные черно-белым конфетти сорок: печальные водокачки да товарняки. Товарищ оперуполномоченный Орлов лежал на узкой спартанской койке, привычной ему, поскольку ничем она не отличалась от узкой спартанской кровати у него дома.
Он развернул нехитрый набор командировочного – житный хлеб и сало, завернутое в серую тряпицу. Товарищ Орлов был неприхотлив в еде и в жизни был неприхотлив, он давно забыл, как люди радуются жизни и веселятся просто так, потому что делал только то, что было полезно и нужно стране и мировой революции.
