И она непроизвольным жестом взялась за рюмку, которую даже не заметила, когда выпила. Гольский мгновенно – но не суетливым, а каким-то артистически-барским взлетом руки – взял бутылку «Арарата» и долил в ее рюмку, одновременно заполняя паузу еще более доверительной интонацией:
– Я вам больше скажу, Аня! Откровенно, честное слово! Вот сейчас приближается 110-я годовщина рождения Ленина. А лучшие фильмы о Ленине сделали в свое время евреи – Каплер, Юткевич, Донской. Но теперь вопрос: кому поручить создание новой Ленинианы? Доверишь какому-нибудь Герману или Авербаху, а они, как тот скульптор, сделают фильм и – за границу! Это же скандал! Вы понимаете, в какой мы ловушке?
– А если я откажусь?
– Ну зачем же так сразу, Анна Евгеньевна?! Я ведь на вас не жму. Хотя, честно сказать, мог бы. И по линии отца, и вообще… Вы сами понимаете, правда? Но у нас дружеская беседа, и я даже не прошу вашего ответа сейчас, сегодня. Я ведь понимаю, что это неожиданно, что вам нужно собраться с мыслями. Вы же адвокат. Даже когда дело касается ваших клиентов, вы не принимаете решений, не обдумав всех последствий, верно? Ну, а тут тем более, вы взвесите все, все pro и contra. А через недельку я вам позвоню, и мы опять поболтаем. Не здесь, конечно, а в нейтральной обстановке. Главное, Анечка, поймите: я не прошу вас быть доносчицей. И, если вы заметили, не покупаю вас соблазнами высокой карьеры. Хотя, как вы знаете, у нас есть возможности влиять как на взлеты, так и на падения карьер. Но вы не из тех женщин, которых покупают. Поэтому я предлагаю вам просто помочь вашим друзьям сохранить работу и репутацию людей, на которых может положиться наше государство. По-моему, это даже благородно. Разве нет?
Надо встать, подумала Анна, надо встать и послать его к чертям собачьим. «По линии отца» – какая сволочь! Нет, надо послать еще грубей, матом, чтобы сразу отрезать. Послать – и уйти. Ну, Аня!…
Но какая-то сила, гипноз той фирмы, которую так вальяжно представляет этот Гольский, удержали ее в кресле.
А он снова расценил ее молчание по-своему, улыбнулся самодовольно и чокнулся своей рюмкой о ее рюмку.
– За знакомство, Анна Евгеньевна! Я уверен, что вы правильно решите эту задачу. Вот моя визитка. Можете звонить мне в любое время. А что касается этого… ну, вызова, который получил ваш муж, – вы его выбросьте от греха подальше, ладно? – И он прямо, в упор посмотрел Анне в глаза. Словно уже отдавал приказ.
В коридоре президиума был слышен стук пишмашинок, а в фойе, у парадной двери, молоденький дежурный милиционер читал «Вечернюю Москву» с большой карикатурой на Генри Киссинджера и заголовком «На службе сионизма». Анна вышла на Неглинную и только тут почувствовала, как она устала. В голове не было ни одной мысли, курить хотелось смертельно, и она открытым ртом глубоко перехватила воздух. Было такое чувство, словно она только что с трудом вынырнула из-под тяжелой океанской волны – обессиленная и оглушенная. А здесь, на берегу московской мостовой, никто и не знал о существовании того, подводного, мира. По асфальту мчались и гудели машины, на углу Неглинной и Петровского бульвара шестнадцатилетние девчонки в коротких, уже весенних платьях ели эскимо, у кафе «Шоколадница» люди раскупали первые весенние мимозы, возле кинотеатра «Россия» очередь змеилась к кассам на новый фильм с Вячеславом Тихоновым, подокнами «Известий» небольшая толпа зевак рассматривала свежие фотографии несчастных палестинцев, страдающих на оккупированных Израилем территориях, а на площади Пушкина бренчала гитара и молодежь толпилась у памятника в ожидании свидания. Мимо, по улице Горького, шла яркая, праздная, весенняя толпа – москвичи, туристы из провинции, иностранцы.
Еще недавно, пару часов назад, Анна была такой же, как они – со своей личной жизнью, со своими друзьями, со своей трудной, но интересной работой, со своей бьющей через край энергией, со своим гинекологом и со своими весенними надеждами на что-то новое, летнее, романтическое. И все это – даже работа, даже разговоры в тюремных изоляторах с преступниками, которых она бралась защищать в суде, – все это было ее, частное, на что никто не смел посягать. В этой своей жизни Анна жила легко, как рыба в воде: гоняла по Москве свою машину, тратила свои деньги, гуляла со своей собакой, дружила со своим кругом знакомых и спала с тем, с кем сама хотела. Но оказывается, – нет, оказывается, вот уже несколько лет (сколько – пять? десять? двадцать?) чей-то пристальный взгляд следил за ней, заносил в картотеку ее проигранные и выигранные процессы, любовные романы, отношения с отцом, знакомства, связи и, может быть, даже аборты – чтобы в нужный им момент опустить в воду сачок, вытащить ее и всадить ей под жабры тонкое, почти незаметное колечко-микрофон, а потом опять бросить в воду и сказать: плавай, плавай, но помни…
Анна даже не заметила, как перешла через улицу к площади Пушкина, как села на скамейку и закурила. Она не знала, следят за ней сейчас или нет, да и не хотела думать об этом. Пошли они в…
Хипповатый парень на соседней скамье бренчал на гитаре трем девчонкам про «из окон корочкой несет поджаристой», весенняя толпа плыла в обе стороны Горького, но все они были для Анны уже другие, из другого, еще как бы свободного мира – они флиртовали, пели Окуджаву, покупали коньяк в магазине «Армения», мороженое у ВТО и мимозы у «Шоколадницы». Они жили естественно и просто, как хотели – «в любую сторону своей души». Впрочем…
Анна вдруг подумала, что нет – наверно, и в этой толпе десятки меченых. Она сунула руку в сумочку за новой сигаретой и наткнулась пальцами на жесткий маленький картонный квадрат, ее пальцы замерли на миг, а потом вытащили картонку:
ГОЛЬСКИЙ РОМАН МИХАЙЛОВИЧ
Телефон 243-12-27
И – все. Ни названия организации, ни должности, ни адреса. Они везде и нигде. Конечно, они все знают об отце – это нетрудно. Но что они знают о Максиме? Почему Гольский начал разговор именно с него? Только для того, чтобы сразу послать ее в нокаут, зацепить под самое сердце, или еще почему-то? Впрочем, так или иначе, а в одном этот Гольский прав – нужно отстраниться отличного и холодно просчитать все pro и contra. Во-первых, «по линии отца». Но что они могут сделать отцу? Ничего! Ничего они ему не сделают, потому как что вы можете сделать алкоголику? И тем более бывшему зеку? Значит, здесь этот Гольский блефовал. Остается Максим. Да, с Максимом все сложней, тут у них могут быть такие козыри, что не дай Бог. И следовательно, нужно стать адвокатом – адвокатом самой себе. Итак, Анна Евреевна, закурим…
Максим знал, что за ним следят. Конечно, ее роман с клиентом был нарушением неписаного правила профессиональных адвокатов. Еще в университете профессор Шнитке на своих лекциях кричал им с жутким гомельским акцентом: «Адвокат не имеет эмоций! Адвокат не имеет души! Адвокат не имеет пола! Вы поняли меня? Это вам не десять заповедей Моисея! Когда люди нарушают заповеди Моисея, они остаются людьми! Но когда адвокат нарушает заповеди Шнитке, он таки перестает быть адвокатом! Вы поняли меня, дети?»
Она поняла. И она никогда не нарушала заповеди профессора Шнитке. Кроме единственного клиента по фамилии Раппопорт. Для Раппопорта она сделала исключение. Потому что после того, первого, этот Раппопорт был самым ярким мужчиной в ее жизни. А если честно, то он был даже ярче того, первого – рискованней, авантюрней. И он промчался сквозь ее жизнь, что называется, навылет – словно какой-то сквозняк случайно занес его в ее кабинет.
– Здравствуйте. Моя фамилия Раппопорт, с тремя «п», – сказал он, блестя тем самым мягко-иронично-озорным блеском своих темных глаз, по которому Анна уже давно отличала зерна таланта от плевел посредственности. – Я из нелегальной экономики, и в прокуратуре на меня два дела. Вы будете меня защищать. Цена меня не интересует, ваши служебные расходы – тоже. Если вам нужны ассистенты, консультанты, специалисты в любых областях – все будет оплачено с лихвой. Ваша задача проста – выиграть процесс…
– Все расчеты с клиентами в нашей коллегии идут через кассу, – холодно сказала Анна.
– Конечно. Я уже уплатил.
– Что вы уплатили? – не поняла она: их кассирша Нина Гавриловна была грозой всей коллегии и никогда не брала у клиентов даже копейки без подписи ведущего адвоката и визы главбуха.
– Тысячу шестьсот рублей. За ознакомление с делом.
– Сколько-о? – ахнула Анна: их максимальная ставка за ознакомление с делом была тридцатник.
Раппопорт поставил на стол тонкий черный «дипломат» с цепочкой, которая была пристегнута к браслету на его запястье. Пижон, подумала Анна. А Раппопорт тем временем быстрым, почти неуловимым движением отстегнул браслет, освободил свою левую руку, нагнулся и поднял с пола емкий, квадратный, из светлой кожи саквояж. Этот саквояж он тоже поставил на стол, открыл блестящие замки-защелки и стал вытаскивать толстые и аккуратно переплетенные тома. А поставив эти тома двумя стопками перед Анной, снова пристегнул «дипломат» к запястью.
