И он кивнул туда, где огненные соты Иерусалима истекали янтарным медом огней.
Что означает, Иеронимус Босх, этот твой вид,
выражающий ужас, и эта бледность уст?
Уж не видишь ли ты летающих призраков
подземного царства?
Я думаю, тебе открыты и бездны алчного Плутона,
и жилища ада, если ты мог
так хорошо написать твоей рукою то,
что сокрыто в самых недрах преисподней.
Доменик Лампзониус. Стихи к «Портретам нескольких знаменитых живописцев Нижней Германии, гравированным Иеронимусом Коком» (1572 г.)
Воевать Таисья умела и любила. Вообще она была выдающимся стратегом. Будучи уверена в победе, готовила тылы на случай отступления.
Так, предваряя все боевые действия, в первую очередь она договорилась с главой муниципалитета о выплате ей двойного выходного пособия, если все-таки с Альфонсо расправиться не удастся.
Теперь, придя на работу, я заставала Таисью над планом сражения. Буквально: это был лист бумаги с переплетающимися разноцветными линиями, петляющими между цветными кружками.
– Если пидор идет к Арье и требует меня убрать, – бормотала она задумчиво, ведя черную линию «пидора» – Альфонсо – из кружка под названием «Матнас» к кружку под названием «Министерство абсорбции», – тогда я звоню Давиду Толедано и прошу принять меня немедленно, – ее рука с карандашом вела красную нить из кружка «Таисья» в синий кружок «Министерство просвещения». – Тогда Давид звонит Арье – они в Ливанскую войну корешевали в одной палатке, и тот вставляет пидору клизму (в черный кружок «пидора» вонзался ее красный карандаш). – «Пидор гнойный, – говорит ему Арье, – кто ты вообще такой? Иди рекламируй трусы на своей сухой заднице. Таисья, – говорит Арье, – наша гордость, а созданный ею консерваторион – кузница еврейских талантов. Стада диких хвостатых мотэков заходят в двери консерваториона, а выходят оттуда приличными людьми, знающими, кто такой Моцарт. А ты кто такой? Ты можешь только орать на несчастных подчиненных и разводить демагогию!»
Таисья возбуждалась, вдохновлялась, говорила за Арье, бубнила за Альфонсо, страстно выкрикивала свои предполагаемые реплики.
Я, сидящая напротив нее, соответственно превращалась то в Альфонсо, то в саму Таисью, то в Арье – министра и депутата Кнессета. Это был поистине театр сражения.
Вывалив умозрительному «пидору» все, что она о нем думает, Таисья успокаивалась, удовлетворенно вытаскивала зеркальце и восстанавливала прихотливый рисунок своих решительных губ.
– Тогда он уяснит себе – кто здесь граммофон запускает, – говорила она, закрашивая вишневой помадой губы. – Он, понятно, приползет мириться, станет ноги целовать, а я… Слушай, – она поднимала голову от зеркальца, откидывалась к спинке кресла, – если он повинится… добивать его или не стоит?
В такие моменты с нее можно было писать портрет знатной испанской сеньоры, наблюдающей за поединком со своего балкона.
– Не стоит, – малодушно решала я.
– Добью! – со зловещим восторгом решала Таисья.
И январь просвистал сухими хрипящими ветрами.
Повсюду летали вздутые полиэтиленовые пакеты из продуктовых лавок, висли на голых кустах, на рогатках деревьев… Проклятье зимней засухи стыло над землей. Серое пустое небо неслось над колючими гребнями гор, удерживая долгожданную влагу. Несколько раз за эти мучительные недели принимался капать дождик, но быстро иссякал, как урина изможденного жаждой почечного больного…
Я уже привыкла к обитателям замка, они уже не вызывали во мне ни оторопи, ни злости, ни даже грусти. Я научилась понимать их, да и сама примелькалась со своей чуждостью к любого рода идеологической деятельности.
В этом, как ни странно, я была похожа на братьев Ибрагима и Сулеймана.
В отличие от вечно бегущего куда-то с озабоченным лицом завхоза Давида, его подсобные арабы всегда были погружены в нирвану. Чаще всего их можно было застать в кухонном закутке, они варили кофе и певуче-гортанно обсуждали свои неспешные дела. Глупо было приставать к ним с просьбой подвинуть в зале инструмент или расставить стулья.
Они отвечали, доброжелательно улыбаясь:
– Мы с Давидом сейчас в спортзале… Или:
– А мы с Давидом в бассейне.
В глубине души я одобряла такую позицию – хорошая собака никогда не пойдет к чужому.
В Матнасе к Ибрагиму и Сулейману относились как к своим, и на праздники – на Новый год и на Пасху – они наравне со всеми получали традиционные подарки: никому не нужную салатницу или косметический набор фирмы «Ахава».
Однажды я присутствовала на трогательно-пылком обсуждении сугубо политического вопроса: «наши арабы» не смогли участвовать в ежегодной ханукальной экскурсии из-за того, что армейские власти не выдали им положенные для жителей территорий пропуска для передвижения за «зеленой чертой». Они, конечно, и ехать не собирались – на что им сдались эти революционные еврейские глупости! И все-таки весь «цевет» принципиально, как один, отказался от экскурсии в знак солидарности с арабами.
И надо было видеть детски-трепетные лица всей этой, как говорила Таисья, «шоблы», надо было видеть эти блестящие от праведного гнева глаза, послушать эти благородные речи!
Меня неизменно восхищает вечная неуемная страсть моего народа к социальной справедливости. И это – единственная черта, которую я в нем ненавижу. Мне кажется, в этом нет противоречия.
Кстати, меня-то и забыли пригласить на ханукальную экскурсию. Но об этом никто не вспомнил. И правильно: ведь арабы, при всей вековечной вражде, были тут «своими», а я, при полной амуниции гражданских и политических прав, была в своей лояльности бесконечно чуждым существом в этом краю овечьих отар и зарослей мирта, среди олив и багровых маков «на горах бальзамических»…
В один из этих четвергов Люсио явился на заседание коллектива одетый в костюм, при галстуке, сдержанно сияющий. Он поставил на стол большую круглую, перевязанную голубой лентой коробку, при виде которой все насторожились и даже слегка отодвинулись от стола.
В коробке невинного кондитерского вида могло быть все, что угодно: тщательно отделанная голова вампира с оскаленными клыками, да и другие, не более аппетитные части тела, могла быть разная омерзительная живность – от змей до скорпионов… Словом, зная фантазию и мастерство карлика, все предпочли держаться от коробки подальше.
Но в ней оказался самый обыкновенный торт. Для того чтобы рассеять опасения коллег, Люсио тут же собственноручно нарезал его на множество равных кусков.
– Хеврэ! – проговорил он, продолжая улыбаться счастливой кривой улыбочкой. – Только что мы были с женой у доктора. Поздравьте нас: мы ждем ребенка.
Коллектив взвыл, заулюлюкал, захлопал в ладоши. Посыпались отовсюду солдатские остроты. Мы с Таисьей переглянулись.
– Просты, как барабаны… – сказала она мне, – прислушайся, что они несут.
Да, но Люсио-то был совсем не прост. Зачем ему понадобилось это коллективное празднование едва наметившейся беременности его женушки?
Я перевела взгляд на Альфонсо. Поверх стола они с Брурией напряженно глядели друг другу в глаза. Так в известной игре двое детей держат натянутую веревку, пока третий скачет через нее.
Бледное лицо Альфонсо было распялено в умоляющей улыбке, – так растянуто на пяльцах вышиваемое крестиком лицо Мадонны…
Вдруг Брурия резко встала и отошла к окну покурить. Она долго стояла ко всем спиной, и эта тонкая, как лук прогнутая спина танцовщицы, сигарета в подрагивающих костлявых пальцах, копна густых рыжих волос, красиво забранных кверху, олицетворяли неведомую мне, почти книжную испанскую скорбь…
Сейчас не могу ответить себе – почему я не рассказала Таисье о сцене, нечаянным свидетелем которой стала поздним вечером в замке? Почему не поделилась своими соображениями о жене Люсио и рыцаре Альфонсо? Почему вообще я, с моей бесстыдной страстью к сюжетным ходам, подаренным жизнью, не обсуждала с умницей Таисьей историю взаимоотношений «наших испанцев», не пыталась вызнать об истоках этих любовей и ненавистей?
Возможно, Таисья могла бы кое-что прояснить и даже, с присущим ей аналитическим подходом к любой проблеме, распутать все узлы этих таинственных отношений…
Сейчас я нахожу только один ответ: Таисья вышла воевать против Альфонсо, и кони уже рыли копытами землю, и подняты были забрала – еще чуть-чуть, и протрубит герольд, соперники устремятся навстречу друг другу: столкновение! треск ломаемых копий…
Противники были равны. Любое тайное знание об Альфонсо усилило бы позиции Таисьи, позволило бы ей использовать ситуацию, заранее определило бы исход поединка.
Так неужели же я не хотела победы Таисьи? Хотела, конечно. На джостре, как и на любом соревновании, всегда болеешь «за своего». Но не до такой степени, чтобы нарушать правила игры, а то теряется весь интерес, пропадает азарт…
