Затем Кафлин сказал:
— Расскажи им про Великую Сливу, Джаф.
И Джафи немедленно откликнулся:
— Учителя Дзэна Великую Сливу спросили, в чем великий смысл буддизма, и тот ответил: в цветах тростника, в сережках ивы, в иглах бамбука, в льняной нити, иными словами: держись, парень, экстаз — всеобщ, вот что он имел в виду, экстаз — в разуме, в мире больше ничего нет, кроме разума, а что есть разум? Разум — не что иное, как мир, черт подери. Тогда Конский Предок сказал: «Этот разум — Будда». И еще он сказал: «Ни один разум — не Будда». И в самом конце, говоря о Великой Сливе, его мальчике, он сказал: «Слива созрела».
— Что ж, это все довольно любопытно, — изрек Алва, — но «Ou sont les neiges d'antan?»[17]
— Я как бы согласен с тобой, поскольку беда в том, что эти люди видели цветы как они есть во сне, но ведь, дьявольщина, мир — это настоящие Смит и Голдбук, а все продолжают так, словно это сон, черт, как будто они сами — сны или точки. Боль, любовь или опасность снова делают тебя реальным, разве не так, Рэй? Вроде того, как ты испугался на том карнизе?
— Там все было реально, да уж.
— Вот почему первопроходцы фронтира — всегда герои и всегда были моими настоящими героями, и всегда будут. Они постоянно настороже в той реальности, которая может оказаться реальной с таким же успехом, как и нереальной, какая разница? В Алмазной Сутре говорится: «Не составляй уже готовых представлений ни о реальности существования, ни о нереальности существования», — или что-то в этом духе. Наручники размякнут, дубинки легавых будут свергнуты, как бы то ни было, давайте продолжать быть свободными!
— У Президента Соединенных Штатов вдруг разовьется косоглазие, и он сплывет! — вопил я.
— А анчоусы рассыплются в прах! — вопил Кафлин.
— Золотые Ворота скрипят от предзакатной ржавчины, — говорил Алва.
— А анчоусы рассыплются в прах, — стоял на своем Кафлин.
— Дайте еще глотнуть. Хау! Хо! Хоо! — Джафи подпрыгнул: — Я читал Уитмена, знаете, что он говорит: «Взбодритесь, рабы, и пусть трепещут чужеземные деспоты,» — в том смысле, что вот таким должен быть Бард, певец Дзэнского Безумства старинных троп пустыни, видите: все это — это мир, полный скитальцев с рюкзаками. Бродяг Дхармы, отказывающихся подписаться под общим требованием потреблять продукцию, а значит — и работать ради привилегии потреблять все это дерьмо, которое им все равно ни к чему: холодильники, телевизоры, машины, ну, по крайней мере, новые и модные, масло для волос, дезодоранты и прочее барахло, которое в конце концов неделю спустя все равно окажется на помойке, все они — узники потогонной системы, производства, потребления, работы, производства, потребления, у меня перед глазами видение великой рюкзачной революцин — тысячи или даже миллионы молодых американцев скитаются по свету с рюкзаками, уходят в горы молиться, смешат детей и радуют стариков, молодых девчонок делают счастливыми, а старых — еще счастливее, все они — Безумцы Дзэна, ходят и слагают стихи, возникающие в головах просто так, безо всякой причины; тем, что они добры, своими странными неожиданными выходками они заставляют всех, все живые существа видеть вечную свободу, вот что мне как раз нравится в вас, Голдбук и Смит, два парня с Восточного Побережья, которое, как я думал, уже мертво!
— А мы думали, это Западное Побережье мертво!
— Это именно вы, на самом деле, принесли сюда свежий ветер. Вы что, не понимаете, что чистый юрский гранит Сьерра-Невады с рвущимися ввысь соснами, пережившими последний ледниковый период, и озерами, которые мы только что видели, — это одно из величайших на земле проявлений, вы только подумайте, какой подлинно великой и мудрой станет Америка, когда вся эта энергия, изобилие, пространство сойдутся в Дхарме, как в фокусе.
— Ох, — это Алва, — ну ее на фиг, твою старую доставшую Дхарму.
— Хо! Нам нужен только парящий дзэндо, чтобы старый Бодхисаттва мог скитаться с места на место и всегда быть уверен, что найдет, где переночевать среди друзей и приготовить себе кашу.
— «Возрадовались парни, решили не спешить, Джек приготовил кашу, чтоб двери те почтить», — прочел я.
— Что это?
— Это я поэму написал. «Сидели парни в роще, в глухой-глухой ночи, а Бадди объяснял им про разные ключи. Сказал он: Дхарма — двери…» Нет, погодите… «Ключи, — сказал я, — ибо у нас их много есть, а дверь — одна, как улей, хоть пчел не перечесть. Я расскажу сейчас вам и всем вашим друзьям то, что в Земле я Чистой давно услышал сам. Тем молодцам, кто только и знает дел, что пьет, и слов кто из пустыни моих не разберет, все будет попроще — как бутылка вина, как славный костер, да небес глубина. Когда же постигнуть возьмете за труд всю Дхарму старинных желаемых Будд, под деревом в пустыне вы с истиной садитесь — в Юме, Аризона, или где захотите, и не благодарите — не я придумал так, я лишь колесо вращаю, по-другому нельзя никак, ведь Разум — Творец, и причин не дано тому, что творимо: ему пасть суждено.»
— Ах, но это слишком мрачно и липко, как сон, — сказал Алва, — хотя рифма чистая, как у Мелвилла.
— У нас будет парящий дзэндо для пьяниц Бадди, чтоб они приходили, залегали и учились пить чай, как Рэй, учились медитировать, как тебе этому следует научиться, Алва, а я буду главным монахом дзэндо с большой банкой, полной сверчков.
— Сверчков?
— Да, сэр, вот что — сеть монастырей, в которые можно будет уходить, чтобы там монастировать и медитировать, у нас может быть по нескольку хижин в Сьеррах или в Больших Каскадах, или даже, как Рэй говорит, в Мексике, и у нас будут здоровенные дикие банды чистых святых людей, которые будут собираться вместе, пить, разговаривать и молиться, вы только подумайте, какие волны спасения могут течь из таких вот ночей, как эта, и у нас, наконец, там будут и женщины, жены, маленькие хижины для верующих семей, как у пуритан в старину. Кто бы говорил, что американские лягаши, республиканцы и демократы распоряжаются, что кому делать?
— А сверчки зачем?
— Большая банка сверчков, дай-ка еще хлебнуть, Кафлин, около одной десятой дюйма в длину, с огромными белыми усами, я их сам выращу, маленькие разумные создания в банке, они будут петь по-настоящему клево, когда подрастут. Я хочу купаться в реках и пить козье молоко, и разговаривать со жрецами, и читать только китайские книги, и бродить по долинам, и беседовать с крестьянами и с их детишками. У нас в дзэндо будут недели сосредоточенности, когда твой разум пытается улететь, словно бумажный самолетик, а ты, как хороший солдат, возвращаешь его на место и собираешь воедино с закрытыми глазами, только все это, конечно, неправильно. Ты слышал мои последние стихи, Голдбук?
— Не-а.
— Мать детей, сестра, дочь больного старика, девственница, твоя блузка вся разорвана, ты голодна и боса, я тоже голоден, прими эти стихи.
— Прекрасно, прекрасно.
— Хочу велосипед в полуденную жару, носить пакистанские кожаные сандалии, кричать высоким голосом приятелям — дзэнским монахам, стоящим в летних рясах из тонкой пеньки и с бритыми головами, хочу жить в золотых храмовых павильонах, пить пиво, говорить прощай, поехать в Йокогаму — большой жужжащий азиатский порт, полный судов и судей, надеяться, искать работу, возвращаться, снова уезжать, ехать в Японию, возвращаться в США, читать Хакуина, скрипеть зубами и все время дисциплинировать себя, ни к чему не приходя и так постигая… постигать, что мое тело и все остальное устаёт, заболевает, дрябнет, и так постичь все о Хакую.
— Кто это — Хакую?
— Его имя означало «Белая Неизвестность», его имя означало, что он живет в горах за «Северной Белой Водой», куда я пойду в поход, ей-Богу, там, должно быть, полно крутых соснистых ущелий, бамбуковых долин и маленьких утесов.
— Я пойду с тобой! (Это я.)
— Хочу читать о Хакуине, который пошел навестить этого старика, жившего в пещере, спавшего с оленями и евшего каштаны, и старик сказал ему бросить меритировать и думать про коаны, как говорит Рэй, а вместо этого научиться засыпать и просыпаться, он сказал: когда ложишься спать, ты должен сложить ноги вместе и глубоко вдыхать, а потом сосредоточиться на точке в полутора дюймах ниже пупка, пока не почувствуешь, как она становится таким мячиком силы, а затем начинай дышать от самых пяток наверх и сосредоточься на том, что говоришь себе: этот центр вот тут — Чистая Земля Амиды, центр разума, — а когда проснешься, то должен сразу начать сознательно дышать и немного потягиваться, и думать то же самое — видишь, весь остаток времени?
— Вот это — как раз то, что мне нравится, понимаешь? — сказал Алва. — Вот такие действительные указания к чему-то. А что еще?
— В остальное время, сказал он, не беспокойся о том, чтобы думать ни о чем, просто хорошо ешь, но не слишком много, хорошо спи, и еще старина Хаюку сказал, что ему тогда как раз стукнуло три сотни лет, и он себя чувствует так, что собирается прожить еще пятьсот, ей-Богу, и тут я подумал, что он до сих пор еще в этих горах может сидеть, если он вообще — кто-то.
