— А говорил на днях — единственное богатство в доме, — хрипло начал было Зеркалов, поднимая руку с золотым кольцом на пальце, но тут же понял, что не к месту об этом, уронил кулак на колени и попытался улыбнуться. — А ты — гусь, Бородин. Люди и не подумают, что у тебя… это самое… водится…
— Зачем им думать-то, Гордей Кузьмич! Знаем ты да я… Нам ведь жить… И надо как-то половчей…. Так как же, Гордей Кузьмич?.. — шептал Бородин, перегнувшись к старосте через весь стол, залитый вонючим самогоном, купал в нем широкие смятые рукава ситцевой рубахи и редкую бороденку.
Зеркалов молчал, сидел, покачиваясь, на стуле. А старик ерзал на своей табуретке, вздрагивал.
— Ты, Бородин, понимаешь, что я… это самое… как служебное лицо, могу тебя… — начал наконец Зеркалов, приподнимая голову.
Но старик не дал ему договорить, трясущимися руками стал совать в широкую ладонь Зеркалова плоский тяжелый медальон.
— Господь с тобой, Гордей Кузьмич! Возьми и… с богом… Я — что? Понятия, конечно, не имею большого… А только хотел… И тебе ведь жить надо…
И сразу замолчал Бородин, когда почувствовал, что пальцы Зеркалова дрогнули и крепко зажали его подарок…
После ухода Зеркалова Петр молча бросил на лавку тулуп, подушку и лег, отвернувшись лицом к стене.
Арина гремела посудой, убирая со стола. Вздохнув, она проговорила:
— Господи… Пропадем мы… Выдаст он тебя, староста-то…
Петр Бородин тотчас перевернулся на лавке, сбросил ноги на пол.
— Чего каркаешь? Ну!
— Не ори, душегуб… Вот спросят у тебя — где взял…
— Спросили бы уже, кабы… Зеркалов не дурак, чтоб… спрашивать. Какая ему корысть?
Гришка свесил голову с печки, посмотрел на отца, потом на мать и снова лег.
— И нам корысти-то с фигу. Вон сколько ему опять отвалил… — проговорил он, натягивая на себя старый зипун.
— Ты — указывай мне! — прикрикнул отец. — Забрался на печь, да голову еще под зипун. А ну, как туда, где Андрюшка Веселов… А теперь, может, так и пролежишь…
— Обманет он тебя, вот что, — буркнул Гришка.
— Не должно… Совесть он имеет али нет? Я ему еще серьги в карман сунул незаметно. Дома найдет, подумает кой-что… Сказано ведь: данное людям тебе же отдастся… Спи давай…
Надеялся Петр Бородин, обдумывая свои планы на жизнь, что жадный до денег Гордей Зеркалов не только поможет избавиться Григорию от призыва в армию. Будет староста ему самому какой-то защитой от людской молвы, любопытства и зависти, которая неминуемо поползет по Локтям, едва он начнет разворачиваться… И не ошибся.
Дома Зеркалов долго разглядывал золотой медальон и серьги, которые обнаружил в кармане. Ему казалось, что он видел эти серьги раньше, но где — припомнить не мог.
Ночью, ворочаясь в постели, староста вдруг приподнялся на кровати: «Стой!.. А не цыганские ли… Вот тебе и Бородин!..»
Зеркалов соскочил с кровати, достал спрятанные уже в сундук серьги и, низко согнувшись, стал рассматривать их, перекатывая, как горячие угли, с ладони на ладонь. «Нет, вроде не те… — перевел дух староста. — В ухе коновала всегда болталась какая-то большая круглая серьга, наверное, фальшивого золота, а эти маленькие, тяжелые, с камнями… А все-таки… Не потому ли исчез цыганишка-то?.. Если поднять шум да рассказать брату, в два счета можно вывести Бородина на чистую воду, узнать все точно…»
Но через минуту думал уже другое: «А хоть бы и цыганские — какая мне выгода, если подниму шум?.. А так, может, еще что перепадет от Бородина. Ну, погоди, зажму я тебя, старый хрыч… А насчет Гришки… Может, и вправду поговорить?..»
И староста спокойно уснул.
Зима тянулась и тянулась, и Гришке казалось, что это одна из самых долгих зим, которые когда-либо бывали. Почти каждый день дули ветры. Перед избой Бородиных, ютившейся у самого леса, снег выдувало и уносило. Съежившись от холода, избенка стояла на виду у всех, будто раздетая. И это вызывало у Гришки смутное беспокойство.
— Ничего, сынок… К той зиме новый домишко поставим где-нибудь в затишке… — сказал отец, будто угадав мысли сына. — А то здесь… уюту нет, как в трубе воет и на виду все. Каждый глаза в окна пялит…
Григорий ничего не ответив. С тех пор как отец чуть не зарубил его найденным в лесу окровавленным топором, он больше молчал. Нахмурив узкий лоб, постоянно думал о чем-то. Случалось, подолгу наблюдал за отцом, но, едва тот оборачивался, отводил глаза в сторону. И никогда не заводил речи о том, что случилось. Только однажды проговорил:
— Дай-ка, батя, красненькую…
— Но! — удивился Петр. Давно уже сын не просил у него денег. — Ишь ты! А зачем?
— Тебе что? Может, пропью…
— Ах ты молокосос!
Гришка сузил глаза, проговорил спокойно, не разжимая зубов:
— Ну ты, не лайся… теперь-то… Давай, сказал… Твои они, что ль?..
Старик застыл с открытым ртом. Потом покорно полез в карман:
— На… Вижу, зря я Зеркалову… за тебя…
— Ты, батя… дурак, вот кто, — усмехнулся Гришка.
Петр Бородин вздохнул, покачал головой и хрипловато произнес:
— Спасибо, сынок… А только не советую тебе так со мной… — И неожиданно сверкнул желтоватыми глазами. — Понял, сукин сын?! Не советую… А то…
Гришка невольно отскочил: «Он такой… Ему что — отравит. И — поминай как звали…»
— Что ты, батя! — сдавленно проговорил он и протянул обратно деньги. — Возьми назад, я ведь так… спытать хотел… Возьми…
Отец принял деньги, зашептал в самое ухо, щекоча Гришку бородой:
— Так, сынок… Это — так… Надо всегда по-хорошему… Ты да я — и больше никого нет на земле… А мне для тебя ничего не жалко…
Но с этого дня Гришка больше никогда не просил денег у отца.
Не просила теперь мужа и Арина свозить ее в больницу, даже не жаловалась на болезнь, хотя чахотка все больше и больше съедала ее. Она мыла, стирала, готовила, часто и подолгу кашляла, отворачиваясь от мужа и сына. Едва удавалась свободная минута, Арина принималась молиться. Когда молилась, быстро шептала бескровными губами, часто крестилась.
Зато среди ночи Григорий несколько раз слышал, как мать что-то кричала во сне о цыгане, об отце, о нем — Гришке.
Петр Бородин тоже слышал, потому что каждый раз вставал и тряс жену за плечо:
— Что мелешь, что мелешь ты!.. Очнись, якорь тя… Ведь этак, чего доброго… если бы слышал кто…
Однажды разбуженная Арина крикнула прямо в лицо мужу:
— Не вытерплю я, пойду к людям и… облегчу душу — расскажу все…
Петр закрыл ей рот ладонью, растерянно посмотрел на Гришку. Тот притворился, что спит. В тишине потрескивала керосиновая лампа, которую не тушили теперь всю ночь…
Так и прошла зима.
Весной Петр Бородин вгрызся в землю, как изголодавшийся пес в краденую кость.
Отдельные участки купленной земли действительно были немного залесенными. Кончив пахоту и сев, Бородины втроем принялись корчевать деревья. Дневали и ночевали в поле. Сосны подкапывали, валили их, возили в деревню и складывали штабелем. Те, которые поменьше, таскали на себе, чтоб не платить лишние деньги за перевоз.
— Свой лесок, слава те господи, — говорил Петр. — Немножко еще прикупим — и, бог даст, новый домишко поставим.
— Тяжко их таскать мне, внутри саднит, — сказала как-то жена. — Нанял бы уж, чтоб заодно все на лошадях вывезли.
— Нанять и дурак может… Тому деньги не жалко.
— Чего их жалеть… такие-то?
Петр вроде не рассердился, не закричал, сказал тихо, успокаивающе:
— Бог зачтет на том свете, матушка. А деньга хозяина не любит и без того норовит в чужие руки. Ты потерпи уж, подходит наше время… Бери-ка тот конец, потоньше.
И, видя, что жена не решается подойти к бревну, ощерил черные изъеденные зубы:
— Бери, сказал!.. Ну?!.
На пути Арина оступилась и упала. Бревно тяжело ударило ее по спине. Когда Петр подошел, перевернул жену кверху лицом, она не издала ни звука, только широко открывала рот, хватая воздух, да смотрела на мужа страшными глазами. Правая рука ее была сломана и висела как плеть.
Арина медленно закрыла глаза и потеряла сознание.
Очнулась она уже ночью, застонала, попросила пить и обратилась к сыну, а не к мужу:
— Гришенька, сынок… в больницу бы, а? А то помру…
— Батя… а? — тихо и неуверенно проговорил Григорий.
— Ее в больницу, а нас с тобой в тюрьму! Слыхал, чего она в горячке мелет?..
Утром Петр Бородин, собираясь в поле, окликнул Гришку:
— Ну а ты чего расселся? Праздник, что ль? Бери вон топор, веревки.
— Так ведь… мать…
— Ну, что мать? Сидеть теперь около нее? Положь рядышком на табуретку хлеба, картошки… водицы поставь. К обеду вернемся, коли уж так. Время не ждет… — И зашептал: — Не жилица она, сынок. Ей больница без надобности теперь,.. Не жилица… Пошли, пошли.
В обед отец спокойно уселся под деревом, кинув на сырую землю мелких сосновых веток, развязал на коленях узелок с едой.
