— Брюханов скончался, — неожиданно сказала сестра, — я только что оттуда. Хотела вам сообщить…
— Быстро! Обыскать койку, обыскать одежду! — приказал один из военных. — Допросить соседей! Тело сюда! А вы что стоите? — бросил он сестре, чувствуя ее молчаливое, тупое сопротивление.
— А что я должна делать? — спросила она, слепо глядя ему в лицо.
— Носилки! Проведите в палату… быстро!
— Вы на меня не кричите, не я его убила, — сказала она, не скрывая ненависти. — А носилки рядом в коридоре… Можете вызвать дежурных санитаров…
Она молча вышла в коридор, молча указала на брезентовые носилки, находившиеся на своем месте, и молча пошла, указывая дорогу, по ночному длинному, слабо освещенному коридору с одинаковыми дверями на обе стороны, и про себя молилась, чтобы Петя Брюханов действительно уже умер и ничего больше не знал. Но он, хотя и был без сознания, еще дышал; увидев его, прибывшие переглянулись, а врач, тот самый, в тесном халате, отрицательно мотнул головой — умирающего нельзя было трогать. И тогда старший так же молча утвердительно кивнул, и врач щелкнул замками небольшого чемоданчика. Крышка отскочила, и сестра увидела заблестевшие в своих гнездах небольшие шприцы и ампулы. Страдальчески сжавшись, словно от удара боли внутри, она с трудом удержалась, когда шприц глубоко ушел в тело умирающего; она знала, что спецгруппы по особо важным делам применяют очень сильные препараты, иногда и мертвый подскочит. Все трое склонились над Петей в напряженном ожидании, и сестра, стоящая здесь же, у изножия топчана, увидела его вздрогнувшее лицо и приоткрывшиеся глаза.
— Брюханов, вы слышите? — тотчас спросил старший из спецгруппы и настойчиво повторил: — Вы должны слышать… Где бумаги академика Обухова? Говорите же… Брюханов! Где бумаги академика Обухова?
Умирающий сделал мучительное усилие, по горлу у него прошла судорога.
— Говорите же, где, где? — вновь раздался мучающий умирающего ровный, беспощадный голос, и тогда сестра, не выдержав, с застилавшей мозг яростью, рванувшись вперед, оттолкнула старшего спецгруппы.
— Прекратите! Звери! — непривычно пронзительным голосом выкрикнула она. — Боже мой, бесы, бесы!
По всей палате на тесно, почти вплотную стоявших топчанах зашевелились, стали привставать, садиться серые беспокойные фигуры больных, спрашивали, что происходит, почему среди ночи шум. Слышались тяжелые хрипы, ругательства, стоны; кто-то в дальнем углу вскочил во весь рост, затряс кулаками:
— Сволочи, и тут шмон! Подохнуть не дают!
— Убили! Сейчас соседа убили! — закричал внезапно и Чичерицын, неправдоподобно побелевший, с неузнаваемо искаженным лицом. — Сам видел, укол сделали!
В палате шевельнулся густой, неприятный, застоявшийся воздух, низкий глухой стон прошел из угла в угол, просочился сквозь стены. В тусклом неверпом освещении поднялись уродливые тени и стали сдвигаться к центру; работники спецгруппы, пятясь к выходу, выхватили револьверы; и тотчас в помещении комендантского взвода поднялась тревога, по коридору больницы тяжело забухали солдатские сапоги и послышалась команда:
— Всем в палаты! На свои места!
И тогда раздался неожиданно ясный голос умирающего, заставший пятившихся к выходу людей из спецгруппы врасплох; они по одному выскользнули в дверь; врач зацепился чемоданчиком за косяк и сильно загремел.
— А я ничего не слышу, — тихо пожаловался Петя. — Только мы… сами… сами воскреснем… Только сами… сестра… ничего не вижу… сейчас придет…
— Нет, нет, что ты! — сказала сестра теперь ровным, но мучительным, внутренне рвущимся голосом. — Ничего плохого, слышишь, ничего, теперь только хорошо будет… Не сомневайся, правду говорю… Ну… что же ты… что…
Рука сестры забегала у Пети по лицу, по голове, по плечам; костлявая грудь у больного изломанно дернулась, ключицы слегка приподнялись и тотчас опали, судорога потянула ноги, голова завалилась набок, изо рта на подушку выбило черный сгусток, затем кровь пошла тоненькой, все уменьшавшейся светлевшей струйкой, а лицо стало успокаиваться и гаснуть. Уронив руки, сестра подождала, отерла клочком ваты лицо умершего, выправила ему голову, привычно, всей ладонью, закрыла глаза, встала, перекрестилась.
— Сейчас унесут, — сказала она неотрывно глядевшему на нее Чичерицыну. — Успокойтесь, ложитесь, ложитесь, кончилось…
И тот покорно по-звериному заполз головой под одеяло; он слышал, как умершего соседа уносили, и затем послышался задавленный всхлип, какой-то перехваченный короткий вой, и этот звук словно что стронул в оцепенелости больничной палаты; один зашелся сухим лающим кашлем, второй стал бредить, сразу несколько человек приподнялись и уставились на дверь, из самого дальнего угла звали сестру, кто то, тяжело дыша, побрел по узким проходам к перегородке с парашей, стукнулся коленом о табуретку, оказавшуюся в проходе, и скверно вполголоса выругался.
Сестру тотчас увели в комендантскую и долго с ней беседовали; одежду и постель умершего унесли и тщательно просмотрели; Чичерицына и еще несколько человек из четвертой палаты тоже по одному вызывали на допрос. Сестру наконец отпустили, и она заявила врачу, что на дежурстве остаться не может и уже договорилась обо всем с напарницей. Не отрывая от нее страдающих и благодарных глаз, Вельяминов что-то буркнул и отпустил ее. После всяческих, ставших уже привычными формальностей, пройдя две проходные, она с облегчением выбралась из зоны; уже у своего жилья в поселке с ней действительно приключилось нечто вроде легкого, скоротечного обморока; сгустившееся небо качнулось, уходящая за острые вершины горной цепи луна размазалась; в последний момент крепко уцепившись за какой-то подвернувшийся столб, она удержалась на ногах.
Медицинская сестра Мария Николаевна Рогожина не вышла и в следующее дежурство; она бы не смогла объяснить своего состояния, просто в ее привычной, размеренной жизни и работе, и больше всего в ней самой, произошло какое-то резкое смещение. Зная порядок и правила захоронения умиравших в центральной зональной больнице, она на следующий день к двум часам пришла на кладбище и за всем внимательно проследила; дождавшись, когда машина, подобрав рабочих из хозкоманды и охранников, укатила, Мария Николаевна подошла к свежему холмику земли — крупнозернистого песка пополам с щебенкой, положила ва него пушистую веточку лиственницы, затем опустилась рядом на торчавший из земли плоский камень. С гор, наполовину укрытых низкими облаками, тек ветер, уходящая на запад волнистая до самых отдаленных горизонтов тайга неуловимо менялась. Марии Николаевне всегда хотелось хоть раз в жизни побывать в церкви; она устала от грязи в еще больше от человеческих страданий, от смерти, от невозможности понять своим бабьим куцым умом что-то самое главное. Тайно молясь и ожидая чуда, она крепилась и верила до последней минуты, до вчерашней ночи, но чуда так и не случилось. Нет, нет, не кощунствуй, оборвала она самое себя, чудо было, так еще никогда никто у нее не умирал, этот просто куда-то уходил, он знал, зачем и куда уходит, вот что было самое невыносимое и жуткое. До последней минуты он поддерживал и ее самое, и соседа, этого Чичерицына; все-таки что-то есть, говорила она себе упрямо, пробираясь обратно домой еле приметной среди навалов камня тропинкой, в обход торчавших из земли скал. Она подумала, что теперь и начальству донесут, видели, мол, на кладбище, притворилась больной, но эта мысль лишь мелькнула. Подобного о ней еще не случалось, и, самое главное, в ней не исчезало, а еще больше усиливалось предчувствие каких-то новых перемен в себе. Немного отдохнув, выпив чаю, она с некоторым недоверием, словно впервые, оглядела свое одинокое жилище, затем долго стояла у окна. Старый поселок — насколько она помнит, при ней здесь, вот уже лет пятнадцать, никогда ничего не строилось; стояли у подножия сопки все те же потемневшие из лиственницы дома, магазин, полузаброшенный, пустовавший клуб, контора — в поселке жили работавшие в зоне вольнонаемные, люди вроде нее, с неустроенной, несложившейся судьбой, выбитые из колеи, раздавленные и покалеченные жизнью…
Мария Николаевна прилегла на уютный низкий диванчик, доставшийся ей от старых хозяев, закрыла глаза. Уехать, конечно же, было можно, опять подумала она, но куда и зачем? Кому нужна старая, изношенная баба, кто ее ждет? Она же самим своим рождением в женском лагере отмечена особой метой, от родных могил не уезжают, а весь этот край — одна общая могила, миллионы в одной бескрайней братской могиле — здесь, здесь собралось все лучшее в России, и груз этой могилы тяжелеет и тяжелеет, теперь уже сама тяжесть держит, вот она и вся правда. Не здесь, а по ту сторону Урала, в больших шумных городах — грязь и пустота, разве она приживется в такой суете? Как же там можно прижиться? А проклятье, вернее, заклятье Колымы? Ее непреодолимый зов? Старое сердце не выдержит, лучше остаться, глядишь, чудо свершится, прощение будет обретено именно здесь. Каждому надо исполнять свою судьбу, вот оно и чудо…
