Маляву с воли мы получить так и не успели, но впоследствии узнали, что владимирская босота на свободе сделала все как надо, и кабель на тюрьме поменяли. Что касается шмонов по беспределу, то их тоже больше не было, по крайней мере до тех пор, пока мы не освободились. Дело в том, что мы постоянно интересовались у приходивших этапом арестантов из Владимирской тюрьмы о положении на централе, и в частности в транзитной хате «тубанара».
Туберкулезная зона Киржача встретила нас не только тщательным шмоном, но и ярким солнцем, по которому мы так соскучились. В карантине мы пробыли около десяти дней, прежде чем нас выпустили в зону. За это время мы познакомились с положенцем лагеря Татарином, который сразу пришел к нам со всем своим окружением.
Киржач была единственной туберкулезной зоной во Владимирской области, где в воровском плане все было относительно ровно. Дело в том, что сюда, в этот «красный» уголок России, испокон веков свозили воров на ломку, и об этом статусе зоны мы конечно же знали заранее. Иначе и не могло быть.
Несколько слов о лагере. Территория его была небольшой, можно даже сказать крохотной, по сравнению с необъятными северными командировками.
Один пятиэтажный жилой дом, разделенный пополам, как «локалкой», так и стеной. Столовая, куда мужики ходили строем, но не с песней и не в ногу, как в других зонах. Эта, с точки зрения дилетантов, мелочь была большой заслугой бродяжни этого лагеря. О промзоне, как и о столовой, где я ни разу не бывал, писать не буду, а вот о лагерной больничке пару-другую слов черкну, хотя и этого, думаю, будет много.
Половина первого этажа пятиэтажного общежития, шесть палат, маленькая кухня вместе со столовой, такая же, как и в любой хрущевской пятиэтажке, и комнатка для просмотра телевизора времен царя Гороха.
Здесь все смердело коммунистическим прошлым. Телевизор разрешали включать и выключать только в определенное время; выходить на маленький прогулочный дворик длиной в несколько метров можно было лишь в определенные часы, потому что больничка в зоне постоянно находилась под замком. Заходить в больничный душ туберкулезникам разрешалось тоже исключительно в назначенное время.
Почти до конца срока я пролежал здесь и после двух с лишним лет, проведенных в тюрьмах, благодаря вниманию и заботам братвы, немного оклемался.
Пока я лежал на больничке, Славу Дему легавые и здесь принялись доставать, как могли. Только мы вышли на зону из карантина, как к ней тут же подъехала братва из Тулы вместе со Славиной женой и босяцким гревом. Это конечно же не осталось без внимания легавых, и его вскоре «загасили» в БУР. Для начала дали три месяца, а чуть позже, прямо перед моим освобождением, посадили вновь.
За положением тех, кто чалился под крышей, из зоны смотрел Серега Ворон – исключительно порядочный и благородный человек. Что касалось того, кто смотрел за БУРом изнутри, то им, как нетрудно догадаться, был Славик Тульский.
Накануне дня своего освобождения я с Вороном зашел в БУР и успел попрощаться с Демой, но то, что обещал для него сделать на свободе, не сделал. Но не только для него. Впервые в жизни я не смог взгреть зону, где сидел, и своих близких, в частности Херсона и Славку, но видит Бог, в том моей вины не было.
Вот как все произошло. Как только из лагеря освобождался достойный человек, положенец зоны заранее писал маляву на свободу и освобождавшегося встречал уже положенец города со своей братвой.
Так было и на этот раз. Меня встретила босота, подъехав к лагерю на машине. Подождали, пока я разберусь с формальностями в спецчасти, получу на складе личные вещи, и покатили на одну из блатхат.
Я расторпедировался там и отдал им все вещи, которые у меня отняли при шмоне по прибытии в зону, для того чтоб они передали их в лагерь моим близким. Буквально через час после моего освобождения, еще раз подъехав к зоне и попрощавшись с босотой через забор, я покинул пределы этого Богом проклятого места и направился в столицу-матушку.
Мы подъехали к метро «Щелковская» буквально через час после отъезда из Киржача, и тут стали происходить не совсем понятные для меня движения местной босоты. Правда, еще по дороге они говорили, что у них какие-то там проблемы с машиной, но это не должно было быть поводом для такого фраерского поведения.
Короче говоря, они оставили мне сто рублей и, извинившись за спешку, укатили в неизвестном направлении.
Теперь представьте себе такую картину. Стоит возле будки телефонного автомата недалеко от московского метро бородатый зверь с палочкой явно лагерного производства, в старом спортивном костюме и таких же старых лагерных тапочках и названивает кому-то, ругая всех и вся четырехэтажным русским матом!
Я до сих пор не могу понять одну-единственную вещь: что написал в своей маляве этим мухоморам, а по-другому я назвать их просто не могу, положенец зоны. Сколько бы ни освобождалось при мне людей, ни один из них не оставался без должного внимания на свободе. Я не был конкурентом положенца, и мой авторитет ему абсолютно не мешал, тем более что почти до конца срока меня продержали в больничке, не без его помощи конечно.
Ну да ладно, когда-нибудь, может быть, пойму и это. О том, что я нахожусь в лагере Киржача, не знал никто из близких мне людей, кроме жены в Махачкале, да и то потому, что мне нужна была информация о больном ребенке. Как назло, все нужные мне телефоны были либо заняты, либо не отвечали.
Наконец я дозвонился до Харитоши, но его не было дома, а Леночка сидела возле кроватки больного ребенка. Сообщив ей о том, что сейчас подъеду, еще и успев пошутить относительно своего экзотического внешнего вида, я повесил телефонную трубку и отошел, чтобы поймать такси.
Было 29 сентября 1998 года, по Москве шли демонстрации и митинги в связи с недавним бешеным скачком доллара, милиция была на стреме, и нетрудно догадаться, что меня прямо возле остановки такси хапнули легавые. Справка об освобождении – вот все, что я мог им показать. Но этого было более чем достаточно.
В общем, не пробыв на свободе и нескольких часов, я уже сидел в спецприемнике столицы. Как правило, сюда доставляют людей без документов, и я сказал об этом дежурному офицеру, на что тот усмехнулся, приняв меня за залетного штемпа, и выдал такую тираду, которая тут же привела меня в чувство.
– Эх мужик, мужик, какие там документы? Вот, откинулся, а зачем ты здесь нужен и кому? Ты же бич, посмотри на себя! Кому от тебя польза? Справка об освобождении твоя уже в печке. Сейчас состряпаем на тебя «мелкое хулиганство» – и топай назад, парашу убирать. Тебе ведь в тюрьме, кроме нее, родимой, больше ничего и не доверят, или я не прав?
– Да, ты прав, начальник, – как бы с грустью констатировал я такой простой и уже, казалось бы, свершившийся факт, но мысли мои в тот момент работали как ЭВМ.
А ведь легавый был абсолютно прав, и теперь играть в какие-либо игры с мусорами не было никакого резона. Время на этот раз работало против меня.
– Начальник, позови старшего, – не попросил, а скомандовал я тоном, не терпящим возражений.
Мусор чуть не подпрыгнул от неожиданности, хотел было что-то возразить, но, взглянув мне в глаза, опустил голову и молча пошел прочь, бурча себе что-то под нос.
Таким образом, освободившись после утренней лагерной проверки, после обеда я успел пробыть несколько часов в спецприемнике, а уже ближе к вечеру сидел в кабинете заместителя начальника уголовного розыска на Петровке, 38, пытаясь убедить его в том, что мне срочно нужно домой в Махачкалу к больному парализованному ребенку.
По глазам и поведению легавого, а знали мы друг друга не один десяток лет, я видел, что он прекрасно знал о моем семейном положении, но мялся как-то, что-то выжидал. И когда зазвонил звонок, я наконец-то понял, что именно.
– Да, да, слушаюсь, товарищ полковник! Ну вот, Зугумов, – положив телефонную трубку и изменив выражение лица, проговорил он, – благодари Бога, что времена настали такие, что тебя даже в тюрьму отказывают сажать. В общем, так. Сейчас ты идешь в камеру, отдыхаешь до утра, нет, до обеда, а отсюда тебя повезут на Павелецкий вокзал и посадят прямо в поезд Москва-Махачкала. Договорились? Но имей в виду, Заур, эти лагерные выкрутасы с выходом на первой же станции забудь. Мы уже сообщили в Махачкалу о твоем приезде, да и дочурка у тебя действительно серьезно больна, сам знаешь, у нас информация точная. В общем, думаю, тебе здорово повезло на этот раз.
«Да, что повезло, то повезло, нечего сказать», – думал я, лежа на давно знакомых мне нарах МУРа, еще не зная о том, что с этого дня моего освобождения и начнется очередная полоса невезения в моей жизни. Но самым удивительным в этой истории было то, что ни один из повстречавшихся мне в тот день мусоров не солгал.
Наутро я не мог подняться с нар, меня знобило, как гада. Я старался пересилить себя и, когда понял, что это почти невозможно, вырубился на нарах. Как мы добирались до вокзала с немолодым уже мусором, как он усаживал меня в поезд, что-то объясняя начальнику состава, и все то, что было потом, я запомнил, как будто уже видел это в каком-то старом полузабытом фильме.
