Гергиев управляет оркестром.
– На месте первой скрипки я бы его застрелил, – сказал Пит. – Это ж надо такие звуки издавать!
Петра начала было говорить о том, что у настоящих маэстро работает весь организм, включая носоглотку, что это называется пропускать через себя музыку, но Пит не слушал.
– Я все понимаю, я помню про знаменитого Глена Гульда, который мычал во время игры на фортепиано, но на месте первой скрипки я бы застрелил этого Гергиева. Я не могу представить, как человек может играть музыку и одновременно слушать хрюканье.
– Пит, я думаю, может, это он себе харизму увеличивает? – сказал я . – Через год ты забудешь, как его зовут, как он выглядит, но будешь помнить, что существует один русский дирижер, который издает непотребные звуки. Отличительный признак такой, лейбл, а?
– Не знаю. Играли они, конечно, превосходно. Ладно, пойдем пить бельгийское пиво. Ты не пробовал еще? Мы с Петрой все равно тебя не отпустим в первый вечер, пока не угостим хорошенько.
К двум ночи Петра заскучала и пошла домой спать, а мы с Питом сидели в третьем по счету кафе, и он довольно громко признавался мне в любви к Ленину. Пел старую песню о том, что Сталин свернул с правильного пути и увел Россию к пропасти. Черное пальто, кепка, поднятый воротник, маленькие очки – Пита легко было представить леваком из каких-нибудь пятидесятых. Черно-белые фильмы, послевоенная Европа, залитый пивом и засыпанный сигаретным пеплом стол, воодушевление и надежды. Мне было спокойно и хорошо. Я вспоминал детство, когда посреди ночи, заспанный, я мог прийти на кухню и увидеть маму с немного испуганным выражением лица, стоящую у плиты, прижимающую руку к груди, увидеть отца, увидеть его сильную спину в белой майке, его синие треники, как он поднимает брови, раздув ноздри, наклоняется над дядей Стасиком, или над дядей
Сережей, или над кем-нибудь еще и рычит: “Ты серьезно?.. Нет, ты что, совсем кретин, ты что, не понимаешь, кретин, что это с Ильича еще пошло? Вся эта кровь, преступления, все это с него пошло”.
Мама называла это петушиться по глупостям, она не любила таких разговоров и не могла к ним привыкнуть, хотя происходили они несколько раз в неделю. Каждый раз она пыталась успокоить спорщиков.
Робко касалась папиного плеча и в ответ слышала: “Подожди, ты видишь, что он не понимает элементарных вещей?”.
Еще иногда можно было видеть отца, сидящего вечером в шапке и пальто у телефона и кричащего кому-то в трубку: “Ты чем, кретин, страну будешь кормить? А кто будет кормить? Крестьяне, которых разорили?..”.
Это означало, что он, придя с работы, из своего института, где преподавал, еще не успел раздеться, но сразу засел за телефон. В таких случаях мама вздыхала: “О, господи! Опять Смольный”. Отец был химиком, специалистом по ректификационным колоннам и обратному осмосу, правда, я до сих пор не знаю, что это такое.
– Это русские сигареты? Можно я попробую? Спасибо. – Пит закуривает и опять наставляет на меня свой упрямый подбородок. – Так вот, ты понимаешь, что наша система сгнила? Это была хорошая система, но она сгнила. В Европе начинается кризис. Ты увидишь, скоро сам увидишь.
У меня в голове шумит крепкий “Дювель”, я смотрю на Пита и чувствую что-то похожее на ностальгию. Если бы он еще по-русски говорил, и если бы мы сидели на московской кухне, то это было бы просто дежа вю из восьмидесятых. Почему они тут продолжают
петушиться по глупостям, а у нас я уже давно ничего такого не слышал?
Но мне слишком трудно увидеть признаки гниения европейской системы, особенно в первый же день. Поэтому я перевожу разговор.
– Пит, а ты о чем пишешь? Ты говорил, что роман у тебя.
– Пишу? Ты знаешь, я пишу свой первый роман уже третий год, но конца пока что не видно. И это роман о таких вещах… Знаешь, есть вещи, которые мы выбрасываем из своей жизни, когда они становятся не нужны больше. Когда нам выгодно делать это. Ты понимаешь, что это могут быть не только вещи, но и люди или понятия. Ты понимаешь меня?
– Да.
– Это может быть, например, даже любовь. Когда она устаревает или надоедает, то мы избавляемся от нее, как от старой обуви. И приобретаем новую. Или наоборот – приобретя новую, выбрасываем старую. Ты ведь знаешь, что тут масса людей больна шопингом? – Он несколько раз раздраженно затягивается, наверное, думая про сгнившую систему, в которой люди выбрасывают любовь. – А ты о чем пишешь?
– О своем дедушке. Этот дедушка работал при Сталине в Политбюро, довольно крупный деятель был.
– Он тебе рассказывал что-нибудь интересное?
– Нет, он умер, когда мне был всего год.
В отель я попал к четырем утра. Долго не мог найти дорогу. Машины вдоль домов побелели от изморози, на улицах было пусто и холодно, я закрывал руками уши. Несколько раз попадались молодые арабы, я спрашивал у них, как пройти к метро “Ботаник”. Они не знали. Один из них ничего не ответил, долго стоял и смотрел мне вслед. Потом догнал бегом и пошел рядом. Я спросил его, чего он хочет, но он просто молчал и шагал. Я спросил еще раз, где метро “Ботаник”, но он то ли обкуренный был, то ли просто дурачок.
Потом я вдруг увидел свой отель и обрадовался. У светофора я сказал парню: стоп, и он послушно остался стоять на перекрестке. Я был рад, что в первый вечер не пришлось сидеть в одиночестве у телевизора. И прошло сосущее желание нахулиганить.
Из моих окошек на вилле Хеллебос был виден сад и за ним парк. Парк был залит туманом, словно дымом от таежного низового пожара. Серые, голые стволы высоких платанов на плотном сером фоне, и вдруг между ними яркое красное пламя осенней рябинки. На влажной лужайке между парком и садом неподвижно сидел толстый дикий кролик.
В комнате весь день был полусумрак, передо мной на темном мониторе ноутбука уже целый час или больше плавали глупые рыбки заставки Windows.
Длинным коридором, где даже днем горел тусклый свет, я прошел в кухню, которую мы на этой вилле делили с моей соседкой – поэтессой из Амстердама, и позвонил жене. Потом исследовал холодильник, в дверце стояла початая бутылка виски.
Зарядил кофеварку, подошел к окну. За все это время кролик переместился всего метров на десять, так с ума сойти можно.
Вернулся в комнату и, прихлебывая кофе, стал сосредоточенно перечитывать то, что мне удалось написать за последний год-полтора.
Это заняло еще час времени. По крайней мере, кролик в окне исчез, а на неподвижный пейзаж начали опускаться уже настоящие вечерние сумерки.
Потом зазвонил телефон, я опять выскочил в коридор, шарахнулся от индийской статуи в человеческий рост, которая изображала какого-то медитирующего святого, пробежал на кухню, взял трубку.
– Привет, Илья , это Тинеке. Как у тебя дела?
– Нормально, спасибо.
– Тебе удобно на вилле? Какие-нибудь просьбы или проблемы?
– Нет, все отлично, прекрасная изоляция от мира. Можно работать без помех. Просто рай для писателей.
– Хорошо, я рада. Я звоню узнать, смог ли бы ты завтра дать интервью для брюссельского телевидения, интересно ли это тебе?
– Да, конечно.
– Хорошо. Тогда они будут тебя ждать у нас, в Каса Лингва, в четыре часа после полудня. Это удобно для тебя?
– Да, конечно.
– К сожалению, мы не имеем возможности послать кого-нибудь за тобой на машине. Поэтому ты можешь добраться сам. Ты знаешь, как это сделать?
– Да, нет проблем. Завтра в четыре, да?
– Завтра в четыре после полудня у нас, в Каса Лингва, они будут тебя ждать. После съемки с тобой также хотел встретиться фотограф. У тебя есть мой номер, если возникнут сложности, обязательно звони.
– Хорошо.
– Тогда до скорого.
– Пока. Я обрадовался, что на завтрашний день есть занятие. Это можно рассматривать даже как маленькое приключение – проехать на велосипеде по чужой стране девять километров до станции, найти дорогу, купить билет, сесть в поезд. Потом интервью – тоже некоторая порция адреналина, это не сидеть за огромным конторским столом в сумеречном кабинете два дня подряд, сознавая свою импотенцию.
На станции, наверное, можно будет купить пивка, чтобы, сидя в вагоне, смотреть на проплывающие пейзажи, как я всегда это делаю в наших электричках.
В кухню пришла Маргерит, моя соседка. Мы познакомились вчера. Лет сорок пять-пятьдесят, у европейцев мне трудно определять возраст, они сохраняются лучше, чем наши. Хотя в случае с поэтами, может быть, это правило и в Европе не действует?
– Привет! Как дела? У меня есть немного виски, ты хочешь?
Вот это женщина, поэтесса! Пример взаимопонимания без границ.
– Разве что немного. Спасибо. Я вообще-то не очень люблю крепкие напитки, – соврал я . Если бы она знала, как я посматривал на эту бутылку.
– А я люблю после удачной работы. Здесь так хорошо работать.
Тишина, кролики, фазаны, такая природа. Я хочу закончить цикл стихов, и мне кажется, что тут как раз отличное место для этого.