Пациент психиатрической больницы Марьякерке Ван Вельде тоже первым в своем полку убил немца. За несколько лет до событий, описанных в романе «Свидание в Брюгге», в канун рождества 1939 года Ван Вельде изрешетил очередью из автоматического пистолета немецкого солдата, поднявшего руки вверх, — адвоката из Мюнхена, обряженного, как и рабочий Ван Вельде, в солдатскую шинель. Немец пробрался в хлев брошенной фермы на ничьей земле, чтобы поймать забредшую туда корову. Ван Вельде выстрелил, потому что струсил, и получил награду за геройство. Он убил не врага, а человека, уже отказавшегося воевать дальше, готового сдаться. Душевная болезнь Ван Вельде — продолжение безумья войны. Война засела в Ван Вельде, война развратила его, она использовала нравственную неполноценность этого человека и превратила ее в патологическое отвращение к труду. Война, слывущая делом «настоящих мужчин», лишила его мужественности, подменила отвагу фанфаронством, зазнайством. Война растлила Ван Вельде и отшвырнула его как ненужную тряпку в мир, где мнимое геройство ничего не стоило, где нужно было работать, содержать семью. И Ван Вельде этого не сумел. Он потянулся к бутылке, к пьяному забвению, которое позволяло ему вновь ощутить себя героем, настоящим мужчиной. Импотентность Ван Вельде, приведшая к семейной драме и, в конце концов, к попытке самоубийства — акту отчаяния, но хитрого отчаяния, — это для Армана Лану не просто физиологический порок, не просто сексуальная недостаточность, но и результат истории всей жизни Ван Вельде, в которой решающую и зловещую роль сыграла война. Душевная болезнь Ван Вельде — больная память войны.
Но память войны жива и в положительных героях «Свидания в Брюгге» — психиатре Оливье Дю Руа и корреспонденте телевидения Робере Друэне, которые как бы продолжают линию Франсуа Субейрака. Война и их отметила навсегда. Об этом с несколько нарочитой подчеркнутостью свидетельствует парализованная рука Друэна и серебряная пластинка в раненой ноге Дю Руа. Оба они вынесли из войны чувство ответственности за мир, унаследованный от войны, мир, в котором по-прежнему властвует Безумная Грета. «Наши отцы сражались, чтобы сделать ту войну последней, — говорит Оливье. — И мы следом за ними, мы, пацифисты, сражались против Гитлера за свободу… Мы, в наших маки… мы убивали, чтобы в мире не было больше убийств…» И в ответ на слова Робера, что он бы отдал и вторую руку ради того, чтобы эта мечта осуществилась, продолжает: «Чтобы человек был больше, чем человек? Разумеется, Робер. Я тоже. Но человек всего лишь человек. Главное, крепко держать оба конца цепи — идеал и действие. Не приносить первое в жертву второму, но когда налетает шквал, когда больше ничего не можешь, опустить голову, сжать зубы и собрать в комок все силы…»
Психиатрическая больница Марьякерке — царство безумья, но она не отделена от «нормального» мира своей высокой стеной. Не случайно ее соседство с кабачком «Под счастливой звездой», где пациенты больницы и шоферы, крестьяне и шахтеры равно погружаются в пьяное отупение. Марьякерке только полюс социального безумья, только его гротескная маска, акцентирующая все пороки «нормального» по виду, но столь же ненормального, столь же больного общества. И позиция Армана Лану по отношению к этим болезням — болезням социальным — совершенно четко выражена в заключительной беседе героев «Свидания в Брюгге». Оба они сознают свою ответственность, и каждый на своем месте готов противодействовать Безумной Грете: Робер Друэн по мере своих сил будет бороться за то, чтобы телевидение не только навевало зрителю «прекрасные грезы», но и внушало ему «прекрасную совестливость»; а Оливье Дю Руа, не сумевший быть революционером, «недостойный», по его собственному признанью, быть революционером, станет честно продолжать свою работу врача в Марьякерке — «упрямо, как крот». Они не смирятся перед безумьем мира, они будут бороться за его оздоровление, пусть даже их труд не приносит видимых результатов. К этому их обязывает память войны против фашизма.
В третьем романе цикла — «Когда море отступает» — тема памяти войны вступает как тема забвения и предательства. Когда Авель Леклерк, канадец французского происхождения, возвращается через шестнадцать лет в Нормандию, в те места, где он, участник высадки союзников, сражался девятнадцатилетним парнем, где он потерял своего лучшего друга Жака Лафлера, он сталкивается сразу же с приглаженным, героизированным образом войны, с войной «под соусом легенды». В мемориальном музее курортного городка Арроманша бои, через которые прошел Авель, отпрепарированы и отлакированы, это парад манекенов в чистеньких мундирах, «стерильная» война на потребу туристам.
Торгашеская Нормандия, нажившаяся на возмещениях за ущерб, понесенный в результате сражений, давит на Авеля, как свидетельство бессмысленности жертв. Тщетно ищет Авель на этой сытой и пьяной земле следы своей военной юности — все раны затянулись, все руины убраны, перепаханы военные дороги. И только жизни, изуродованные войной, как предстоит убедиться Авелю, изуродованы непоправимо. Жизнь француженки Беранжер, которую война наградила туберкулезом, в которую война вселила ощущение неустойчивости, ненадежности. И жизнь его соотечественницы Валерии, невесты убитого Жака Лафлера, которой досталась сентиментально-героическая война цветных открыток и амплуа «невесты героя». Валерия навсегда отгородилась от реальной действительности, слепа к ней.
Лишь под конец своего путешествия в прошлое через настоящее Авель Леклерк понимает, что приехал в Нормандию, чтобы понять себя и смысл своей жизни. Нет, та война, через которую прошел Авель, не была воплощением «стерильного» геройства. В ней был генерал Паттон, выбросивший лозунг: «Литр бензина дороже литра крови», — генерал Паттон, который, как гневно думает Авель, вполне бы мог быть генералом противника, потому что презрение к жизни, милитаристская демагогия роднят его с нацистским маршалом Роммелем. В ней были жестокость и безумье. Был немец, сгоревший, как факел, подожженный огнеметом одного из товарищей Авеля уже после того, как тот поднял руки, сдаваясь в плен, — точно так же, как был убит очередью Ван Вельде поднявший руки адвокат из Мюнхена. И была чудовищная смерть тяжело раненного Жака Лафлера, которого собственные товарищи столкнули в болото вместе с подбитым грузовиком, так как вытащить раненого было невозможно, а грузовик преграждал колонне путь по узкой дороге, проложенной в трясине, — «литр бензина дороже литра крови». И мир, унаследованный от войны, отнюдь не тот прекрасный справедливый мир, о котором мечтали молодые парни, высаживаясь на нормандский берег. В нем по-прежнему льется кровь, — Алжир, Индокитай. В нем по-прежнему нет социальной справедливости. И все же — твердо говорит Авелю коммунист Вотье, участник Сопротивления, искалеченный в гестапо — придись все начать сначала, он без колебаний пошел бы тем же путем. Несмотря ни на что, он не считает, что воевал напрасно. И Авель соглашается с ним.
На памятнике погибшим в Вервиле кто-то ночью рисует свастику. И Авель думает: «Значит, есть еще охотники сжигать евреев, цыган, заключенных, детей, которые укрылись в церкви… Эйхман… И сколько было бы эйхманов, которые, считая себя невинными, в бюрократическом рвении уничтожали бы людей, если бы Гитлер одержал победу?.. Коричневая чума. Нацистская чума. Безумие войны… Нет, нельзя оставить эту свастику!»
«Не забудем, что он погиб ради того, чтобы другие жили, не зная страха», — читает Авель надпись на солдатском кладбище, где ровными рядами, как солдаты на плацу, выстроились могилы его товарищей и сверстников. И это главная память войны — жить и дальше так, чтобы в мире не было страха, чтобы дети не узнали страха.
Когда вышел в свет этот роман, один из известных французских критиков Пьер де Буадефр упрекнул Лану: «Даже если абсурдность войны стала прописной истиной для целого поколения, можно только пожалеть, что писатель, столь одаренный, счел необходимым внести свой вклад в эту тему». Но «Когда море отступает», как и весь цикл «Безумная Грета», отнюдь не ограничивается пацифистским разоблачением абсурда войны. Арман Лану говорит правду о войне — о ее крови, о ее грязи, о ее жертвах, о ее апологетах. Но его герои, ненавидящие войну «профессионалов», ненавидящие милитаризм, понимают — умом и сердцем — неизбежность, необходимость войны против фашизма. Печальную необходимость насилия в мире насилия. И об этой трагической необходимости, какой бы «прописной истиной» она ни стала, как бы часто к ней ни возвращались, трудно не говорить художнику, если он болеет судьбами мира и верит, что «быть человеком — значит чувствовать свою ответственность».
С защитой Человека связано и внимание Армана Лану к безумью. Как известно, нацисты сумасшедших не считали за людей, они истребляли душевнобольных, подвергали их стерилизации, как истребляли, ради сохранения «чистоты расы», или превращали в рабочий скот неарийцев. Лану преклоняется перед героическим трудом доктора Эгпарса, перед его упорным стремлением вернуть человеческий облик пациентам Марьякерке, вылечить их сознание.
