Эта антология — попытка вывернуть наизнанку прянично-лубочную туристическую Москву, Москву блеска и больших денег; попытка показать ее зловонное чрево, попытка осмыслить царящую в ней безысходность. В этом сборнике Москва предстает как город несбывшихся мечтаний и исковерканных утопий.
Часть 1
Преступление и наказание
Анна Старобинец
Автобус Милосердия
Курская
Я жду милосердия. Оно скоро придет.
Вон оно, выруливает из-за угла, сейчас остановится и откроет мне двери. Мне и таким, как я. Еще пара минут — и нам будет тепло.
А сейчас холодно. Просто ужас как холодно. Особенно мне: они-то хотя бы лежат на решетках канализационных сливов или сидят рядом, на оголенном асфальте, привалившись к серым панелям вокзального здания. У них там хорошие местечки. Горячий пар поднимается из-под земли, пропитывает их вонючие тряпки и тела, их волосы и их кожу теплой влагой. Этот пар — он такой горячий, что растапливает даже сосульки, свисающие с козырька здания. Сосульки истекают гнойными каплями. Тепло там, под козырьком…
С другой стороны — не стоит мне им завидовать. Когда они встанут, им сразу же станет совсем плохо: еще бы, в мокрой насквозь одежде, на тридцатипятиградусном морозе… Правда, они сразу же сядут в автобус — но и в автобусе кому приятно быть мокрым?
Бесформенная баба в приспущенных сиреневых колготках спит, сладко посапывая. Остальные не спят: смотрят без всякого выражения на приближающийся автобус. Тот, хромоногий, куда-то убрел, волоча подол нежнокожей дубленки и шаркая по мерзлой земле блестящими черными ботинками стоимостью в тысячу долларов каждый. Просто с ума сойти: он не хотел их брать, идиот! Брыкался и лягался своими кривыми вонючими лапами, только бы не надеть их!
Лисичка Ли хорошо все придумала — «А на вокзале ты просто с кем-нибудь из них поменяешься…»! — но не учла, что эти недоумки станут отказываться от выгодного обмена, вцепятся в свои лохмотья мертвой хваткой…
Пришлось уговорить одного. Я умею хорошо уговаривать; в особенности, когда дело мое правое.
…Кстати. Никогда не деритесь с бомжом на Курском вокзале. Это все равно, что подраться с гигантским гнилым яблоком. Или с переполненным мусорным пакетом…
Они, правда, оказались ему маловаты, ботинки — но ничего, разносит. Или продаст. А остальные шмотки, наоборот, велики… Впрочем, у них здесь так носят.
Никто из его товарищей не пошел за ним. И никто не пытался вмешаться, когда я его бил. Выражения их лиц, опухших, окутанных паром и чуть подсвеченных фонарем, мне сложно сейчас разобрать — но, кажется, смотрят они все-таки как-то недобро, надо думать, им в итоге не очень понравилась моя стычка с одним из их стаи. Так что я на всякий случай держусь в стороне. Здесь, поближе к вокзальной ограде и к ментам, я вне опасности. Во-первых, они боятся ментов. Во-вторых, они слишком ленивы (или нет: ленивы — не совсем то слово; они слишком неживы), чтобы преодолеть расстояние в пятьдесят метров, отделяющее их от меня.
Менты, само собой, попытались меня согнать. Двое. Я дал каждому по сотне баксов (мельче просто не было) — и они отвалили, тараща то на меня, то на дензнаки бессмысленные рыбьи глаза. Их можно понять. Не каждый день встретишь на Курском вокзале вонючего обоссанного бомжару с пачкой зеленых в кармане… Через минуту один вернулся. Шмыгнул сиреневым от мороза носом, с голодным выражением уставился мне в переносицу:
— Документы?
Я дал ему еще сотню.
Сосредоточенно сопя, он рассмотрел ее в желтом свете фонаря и спрятал во внутренний карман. Переступил с ноги на ногу. Скользнул чуть мутноватым и текучим, как водопроводная вода, взглядом по моей небритой физиономии, разбитому носу, сочащейся кровью губе, грязному, в буро-желтых пятнах, балахону, снова по лицу, вверх, чуть задержался на безобразной серой ушанке… Что-то его там заинтересовало: не то фасон головного убора, не то не прикрытый шапкой фрагмент моей шевелюры, слишком гладкой и чистой для такого типа, как я. Я надвинул ушанку на лоб, дабы его не смущать — и он тут же забыл о ней, аутично заскользил дальше, пока не сфокусировался снова на переносице:
— Где деньги украл?
Это уже была наглость.
— Заработал, — вальяжно сообщил я, но получилось не вальяжно, а сварливо и хрипло — как будто ворона каркнула.
— Пройдемте в отделение, — бесцветно сказал мент и вдруг — ей-богу! — громко клацнул зубами, не то от холода, не то — скорее всего — от голода, ненасытная морда…
Я дал ему еще сотню, твердо пообещав себе, что эта точно последняя. Проблем с правоохранительными органами мне ой как не хотелось, но всякому свинству, пусть даже правоохранительному, полагался предел. Четыре сотни — это предел. Все. Если станет клянчить еще — я его убью.
Он снова придирчиво изучил мое подношение и спрятал за пазуху. Шмыгнул носом. Как-то неуверенно прокашлялся.
— Еще есть ко мне вопросы, командир? — прокаркал я, неловко стягивая с окоченевшей руки вонючую варежку, чтобы удобнее было стрелять в случае положительного ответа, и проклиная себя за это подобострастное «командир», выкатившееся из глотки, точно жетон из неисправного турникета при входе в вокзальный сортир.
Кстати. Никогда не ходите в сортир на Курском вокзале. Если только вы не любитель прилюдно поссать на морозе в вонючую дырку за пятнадцать рублей…
С диким ревом и стоном к вокзалу подполз пассажирский состав. Я стянул наконец варежку. Мент лениво покосился на поезд, потом цапанул взглядом мои оголенные пальцы — слишком холеные, слишком гладкие, со слишком ухоженными ногтями, — и о чем-то тяжело и тупо задумался, морща узкий лоб и по-тараканьи шевеля мохнатыми заиндевевшими бровями. Наконец шевеление прекратилось.
— А ты кто вообще? — спросил он и впервые посмотрел мне в глаза, напряженно и почти что осмысленно; он явно стоял на пороге какого-то понимания…
Я нащупал в кармане ледяную рукоять. Оружие я вообще-то не люблю, стреляю плохо — но, с другой стороны, дурацкое дело не хитрое. Так, первым делом — взвести курок…
…Лисичка Ли сначала отказывалась дать мне пистолет. Это меня насторожило. Она мягко подталкивала меня к выходу, и быстро-быстро мотала своей рыжей головой, и глупо бормотала:
— Это лишнее… Пожалуйста, ну зачем он тебе?! Это лишнее…
Потом она поймала мой взгляд — и обиженно скривилась, и сжалась:
— Опять?! Ты опять мне не веришь?
Мне показалось, что она собирается плакать. Но она не заплакала. Она протянула мне пистолет, брезгливо, дулом вперед. «Неправильно, нужно рукоятью», — машинально отметил я про себя, забрал у нее оружие и почувствовал, что мне снова стыдно.
— Только не делай глупостей, — сказала Лисичка. — Если что, на вокзале будет мой человек. Он поможет.
Мне вдруг стало неприятно.
— Что значит — твой?
— Свой, — игриво поправилась Лисичка. — Свой человек. Друг.
Она обняла меня за шею. Ее руки были прохладными, а кончики пальцев — чуть-чуть влажными.
— Обойдусь как-нибудь без твоих друзей, — я попробовал отстраниться, но она не пустила. — Поняла?
— Не ревнуй, — шепнула Лисичка мне в ухо. — Это было очень давно…
Я разозлился еще сильнее. Очень давно — это как? Когда Старый подобрал тебя на вокзале, грязную рыжую тощую тварь, тебе было семнадцать… А сейчас тебе двадцать один. Всего двадцать один, девочка! Так что значит — очень давно?!
Она погладила меня по щеке.
От ее пальцев сладко пахло цветочным кремом и кровью.
— Я буду с тобой, — сказала Лисичка. — Если ты хочешь.
И я кивал, и я говорил «хочу», я злился и хотел ее, и целовал ее рыжие волосы, и пушистые желтые ресницы, и маленькие ладошки, и эти пальцы — холодные, влажные пальцы, которые она не успела отмыть хорошенько. Я целовал их и вдыхал их запах, звериный и детский одновременно…
— С тобой говорят! — возвысил голос мент. — Ты кто, на х…?
— …Два… Три… — прошептал я.
— Чего?!
Я решил, что сосчитаю до семи — мое любимое число — и тогда выстрелю.
— …Четыре…
С прибывшего поезда гуськом повалил народ, по широкому полукругу огибая то место, где стояли мы с ментом. Только какой-то субъект с бритой башкой, в черной кожаной куртке, замешкался, заозирался на нас, а потом и вовсе остановился. Уставился.
— Побыстрее проходим! — гавкнул на него мент.
Субъект бодро направился к нам.
— Документы?! — обалдел мой визави.
— Ныа двыа слыова, кыомандир, — расслабленно ыкая на каждой гласной, пропел кожаный. И сделал приглашающий жест рукой.
Мент повернулся ко мне, потом снова к кожаному — и подвис.
— Дыавай-дыавай, — сказал кожаный, по-прежнему ыкая, но каким-то теперь уже приказным тоном. — Сиюда иди, кыомандир.
