Келси Ньюман утверждал, что вселенная, которая всегда представляла собой компьютер, на одно мгновение — точнее, даже меньше, чем на мгновение — окажется перенасыщена энергией и сможет смоделировать все что угодно. Так почему же просто-напросто не запрограммировать ее на то, чтобы она создала копию себя самой, новую вселенную — бесконечную и такую, в которой все смогут жить вечно и счастливо? Это мгновение будет называться точкой Омега — точкой, вмещающей в себя все, а следовательно, мало чем отличающейся от Бога. Единственная разница между ними в том, что точка Омега работает на базе процессора «Энергия». Когда вселенная приготовится к краху, никто не станет писать об этом стихов, или заниматься любовью в последний раз, или, обкурившись и погрузившись в апатию, шататься без дела и представлять себе, что по ту сторону нас ожидает нечто прекрасное и непостижимое. Все будто по команде устремятся к высшей цели — выжить. Опираясь лишь на познания в области физики, люди своими руками создадут всемогущую точку Омега, и она, благодаря бесконечной силе, сможет, и — более того — по той или иной причине обязательно решит вернуть к жизни всех — да-да, в том числе и вас — спустя миллиарды лет после смерти, и будет любить каждого без исключения, и подарит людям идеальный рай. В конце вселенной может случиться все, кроме одной-единственной вещи.
Снова умереть не получится. Никогда.
Эта книга не была похожа на те, что обычно присылал мне Оскар. Мы рецензировали разную научно-популярную литературу — порой довольно безумную, но до полнейшего нью-эйджа обычно все-таки не опускались. А эта книга — нью-эйдж или нет? Трудно сказать. На обложке было сказано, что Ньюман — известный психоаналитик из Нью-Йорка, который однажды консультировал президента (правда, не было сказано, какого именно). На написание этой книги его вдохновила работа не менее известного физика Фрэнка Типлера,[4] который придумал всю эту историю с точкой Омега и произвел ряд вычислений, доказавших, что мы с вами — и вообще все, кто когда-либо жил на Земле, и даже те, кто мог бы жить, но так и не появился на свет, — в конце времен будут воскрешены. Главное, чтобы для этого хватило мощности. И тогда окажется, что, умирая, мы всего-навсего засыпаем и никто из нас не заметит мгновения, промелькнувшего между смертью и началом вечной жизни.
Но в таком случае к чему вся эта суета? Зачем стараться стать знаменитой писательницей? Чего ради оплачивать счета, брить ноги, следить за количеством овощей в рационе? Если эта теория верна, то наиболее логичным решением было бы взять и немедленно застрелиться. Но дальше-то что? Мне нравилась вселенная, особенно ее самые загадочные стороны — такие как относительность, земное притяжение, верхние и нижние кварки, эволюция и волновая функция, которую я почти поняла. Но все же она нравилась мне не настолько, чтобы дожидаться ее естественного конца, зависнув вместе со всеми в некоем подобии комы и доверив свою жизнь космическому аппарату жизнеобеспечения. Мне уже как-то говорили — и недавно напомнили снова, — что в итоге ничего хорошего меня не ждет. На кой черт мне весь этот рай? Жить вечно — это все равно что выйти замуж за себя самого и не иметь возможности развестись.
Чтобы спуститься к улице, нам с Бешей нужно было преодолеть тридцать одну ступеньку. Мы прошли мимо дома Рега на углу и двинулись через Маркет-сквер, на котором не было никого, кроме одной-единственной чайки, клевавшей бумажный пакетик из-под жареной картошки и издававшей свойственный чайкам звук «эк-эк-эк», похожий на выстрелы одинокого пулемета. Беша прижалась к стене под навесом с колоннами у «Миллерс Дели» и остановилась пописать, как только мы вошли в Роял-авеню-гарденс. Все казалось закрытым, сломанным, мертвым или впавшим в спячку. Эстрада пустовала, фонтан пересох. Пальмы дрожали. Ветер приносил с собой запах соли и чего-то еще, похожего на морскую тину, и чем ближе мы подходили к реке, тем сильнее это ощущалось. Вокруг не было ни души. Темнело, и небо над Кингсвером заплывало мутно-зеленым, коричневым и багровым, как яблочная кожура. Ветер дул с моря, и маленькие лодочки пританцовывали на швартовах, будто заколдованные, и издавали потусторонние звуки.
Я подняла воротник куртки, а Беша между тем обнюхивала все вокруг. Ей нравилось обходить с визитом все скамейки на Северной набережной, одну за другой, а потом досматривать пришвартованный флот и отправляться домой через Виктория-парк. Зимой она всегда становилась медлительной и сонной, и дома я вечно обнаруживала ее зарытой в постельное белье, будто она готовилась к спячке. Но все равно, отправляясь на прогулку, Беша верно следовала своему привычному маршруту. Каждый день мы останавливались посмотреть на загадочную стройку посреди Виктория-парка. Прошлой осенью Либби слышала от бабушки Мэри из группы по вязанию, что здесь планировали устроить небольшой каменный лабиринт — на возвышении, посреди живописной лужайки, с видом на реку. Но пока что на месте будущего лабиринта красовалась одна только яма. Городской совет финансировал эту затею из-за того, что кто-то провел исследование и пришел к выводу: лабиринты успокаивают. Дартмут был сонной гаванью, куда люди приезжали, выйдя на пенсию, умереть, написать роман или тихо-мирно открыть собственный магазинчик. Единственными, кого здесь не помешало бы успокоить, были курсанты военно-морского училища, а они бродить по лабиринту уж точно не стали бы. Я очень волновалась, что строители срубят мое любимое дерево, и почти каждый день ходила туда проверить, на месте ли оно. Ветер сбивал с ног. Я торопливо потащила Бешу мимо стройки, обтянутой бьющейся на ветру пленкой и окруженной временным забором, увидела свое дерево и повернула обратно к набережной. Февраль выдался холодный, жестокий и злобный, мне хотелось оказаться дома, в постели, хоть там и было ненамного теплее, чем на улице, и тяжело дышалось от сырости. Беша явно тоже рвалась домой, и я представила себе, как она сворачивается калачиком у меня под одеялом и мы обе впадаем в спячку. Мы поспешили к набережной.
Вокруг по-прежнему не было ни души. Возможно, все эти месяцы я напрасно беспокоилась. Может, он больше и не приходил. А может, он вообще никогда не приходил. По реке, пыхтя и отдуваясь, направлялся в сторону Дартмута Верхний паром. Стоящая на нем одна-единственная машина — наверное, машина Либби — подмигивала в сумерках фарами. На реке что-то звякнуло. Я стояла и поджидала Либби, разглядывая лодки и вовсе даже не пытаясь увидеть его. Я прислушалась к звукам «дзынь-дзынь-дзынь» — интересно, отчего они кажутся такими потусторонними? — и опустила руку во внутренний карман куртки. Мне и так было известно, что там: клочок бумаги с электронным адресом, который я знала наизусть, и коричневый стеклянный пузырек с пипеткой. В пузырьке были остатки цветочного лекарства, которое приготовила мне моя подруга Ви несколько недель тому назад. Я ездила на Рождество в Шотландию, погостить в дачном домике у Ви и ее мужа Фрэнка, пока Кристофер был в Брайтоне, но все пошло наперекосяк, и теперь Ви со мной не разговаривала. Из-за этого я теперь чувствовала себя невероятно одиноко, но это ничего, не страшно, ведь у меня есть и дом, и бойфренд, и Беша — словом, более чем достаточно. И еще у меня есть вот это цветочное лекарство, и оно действительно помогает. На этикетке все еще можно было разобрать слова, которые написала Ви: горечавка, репейник, падуб, граб, каштан съедобный, овсюг, шиповник собачий. Я капнула на язык несколько капель микстуры и на секунду почувствовала, как по телу разлилось тепло.
Несколько минут спустя паром причалил к берегу. С глухим стуком опустилась на землю откидная платформа, открылись ворота — с парома скатилась одна-единственная машина и поехала по набережной. Это точно была Либби — я ей помахала. Либби и ее муж Боб раньше торговали комиксами, но бизнес оказался убыточным, и поэтому года два назад они продали свой магазинчик и теперь держали кулинарную лавку «Миллерс Дели», где продавали все подряд: непастеризованные сыры, гусиный жир, лимонный пирог, салаты домашнего приготовления, скульптуры из выброшенных морем деревянных обломков, вязаные шали и покрывала, которые делали они сами или их друзья. Я готовила для «Миллерс Дели» джем и варенье — какая-никакая, а прибавка к писательским гонорарам. На обед я больше всего любила съесть мисочку маринованного чеснока, немного домашнего рыбного паштета и половину багета — зимой я часто заходила по утрам за всем этим в лавку к Либби и Бобу. Либби ехала медленно, окно водительской двери было открыто, и ветер бешено трепал ее волосы. Увидев меня, она остановила машину. На ней были джинсы и обтягивающая футболка, а сверху она обмоталась вязаной красной шалью, будто по отношению к ней февраль вовсе не был жесток и будто она никогда не носила толстых очков или мешковатых кофт с героями фильмов ужасов.
