Женек лежал с закрытыми глазами и представлял, как он вдруг приедет сюда снова через несколько лет -на операцию. А после операции он вырастет сразу… На сколько метров — Пухарчук решить не успел, потому, что к дверь постучали и в палату вошли мужчина и женщина.
Женщина была около метра пятидесяти росту, с наивными голубыми глазами трехлетней девочки, толстенькая, с кривыми короткими ножками, с пухлыми ручками, пепельно-седые волосы были уложены в высокую прическу. Говорила женщина мягко, с выражением, но иногда где-то там, на задворках, проскальзывала наигранность. Ей исполнилось шестьдесят лет, хотя выглядела она моложе; всегда куда-то спешила, чуть вперевалочку перебирая короткими ножками, чем-то напоминая маленького черепашонка, устремившегося к морю за убегающим отливом.
Елена Дмитриевна Закулисная стояла напротив кровати Пухарчука и внимательно его рассматривала. Чуть сзади стоял ее сын — Владимир Федорович Закулисный. Он был на несколько сантиметров выше своей маман, толстенький, кругленький, с такими же кривыми ножками и огромным животом, на котором еле сходилась рубашка. Это была точная копия своей матушки и покойного папочки — Федора Ивановича Закулисного, создателя «черного театра». Владимиру Федоровичу было тридцать пять лет, он недавно развелся с третьей женой и собирался жениться на четвертой.
— Женечка! — после внимательного осмотра ахнула Елена Дмитриевна, всплеснув руками.
Потом, как бы не веря своим глазам, покачала головой и мелкими шажками засеменила к Пухарчуку.
— Евгений Иванович Пухарчук? — участливо спросила она у него. — Я не ошиблась, Женечка?
— Правильно, — пискнул Женек. — Это я… Пухарчук.
— Здравствуй, — ласково сказала она. — Меня зовут Елена Дмитриевна Закулисная, а это мой сын — Владимир Федорович, — показала она рукой на сына.
Владимир Федорович изобразил на своем пропитом, трясущемся от напряжения и желания похмелиться лице что-то очень похожее на улыбку африканского льва. Сказать он ничего не мог, а только старался унять двухдневную дрожь. Мать поставила условие: выпьет до «того» — продаст представление.
— Женечка, — спросила Елена Дмитриевна. — Тебе когда-нибудь приходилось встречаться с артистами?
— Нет, — недоуменно пропищал Женек.
— А хотел бы им стать?
— Кем? — обалдел Пухарчук.
— Артистом! — с выражением воскликнула Елена Дмитриевна, высоко подняв над головой указательный палец. — Артистом!
Пухарчук знал, что иногда отсюда попадают или в цирк, или в филармонию, хотя при нем набора еще не было. А вот теперь ему предлагают стать артистом!
— Ты будешь играть на сцене, ездить по разным городам, — увлеченно рассказывала Елена Дмитриевна. — Тебе будут дарить цветы… Женечка, ты представляешь, что такое для артиста аплодисменты? Известность? И у тебя есть шанс стать артистом! Мы разговаривали с врачами, они нам сказали, что ты самый веселый и подвижный мальчик. Женечка, ну как ты, согласен?
— Не знаю, — пролепетал Пухарчук. — Надо спросить маму.
Женька выбрали не сразу. Пересмотрели все фотографии, порасспросили врачей, медсестер, и не последнюю роль сыграл фактор «закрытая зона роста». Ко всему прочему у него имелся недурной музыкальный слух. Мать вызвали в Москву, поговорили с ней, и после долгих колебаний она дала согласие. Так в 17 лет Женек стал артистом Куралесинской филармонии.
* * *
Ресторан жил своей обычной, насквозь прокуренной и пьяной жизнью. Мальчики и девочки с нелепо распухшими личиками приценивались друг к другу… Они вызывающе громко смеялись, заглушая проскальзывающее иногда чувство неловкости, до умопомрачения много курили и швыряли окурки на пол.
Посетители посолидней держались особняком. Не в силах быть с ритмом на «ты», они, словно загнанная семья слонов, неумело топтались на месте и не бродили по залу в поисках знакомых.
Через час ресторан опустеет, агония бутафорского веселья затихнет, чьи-то родители будут напрасно караулить входную дверь, звонить в милицию, в «скорую помощь», знакомым и незнакомым в поисках своего желторотого, который, не успев чирикнуть, уже сорвал голос. У солидных посетителей есть железное алиби… они или разведены, или собираются это сделать.
Я весь вечер танцую с Гузель. Ей лет восемнадцать, худенькая, с красивыми ногами, распущенные волосы пшеничным облаком плывут над плечами.
— Как… неужели… — недоуменно шепчет она ярко раскрашенными губами, — неужели вашему лилипутику девяносто лет? И ты вместе с ним играешь на сцене?
— Я же сказал, что работаю администратором, но когда кто-нибудь из артистов болеет, то приходится.
— Вот это жизнь… — мечтательно протягивает девчонка, прислонившись ко мне. — Никогда не думала, что познакомлюсь с артистом.
Танец закончился, мы сели за мой столик. Ее знакомые мальчики с огромными розовыми ушами и квадратными плечами предупреждающе пускали дым в мою сторону.
— Твои знакомые? — спросил я Гузель. — Вместе учитесь или друзья?
— Так, — нехотя ответила она. — Тот длинный сегодня угощает.
Я внимательно смотрю на нее. Она — на меня.
— Уйдем отсюда, — прерываю я молчание.
— Хорошо, — соглашается она.
Ресторан корчится в объятиях сумасшедшего рока, а вместе с ним и его угоревшие завсегдатаи. Кое-как пробираемся между танцующими. Выходим… Большие глаза девчонки в темноте кажутся страшными и недоступными.
— Ты на меня за что-то обиделся? — вдруг доносится звук ее голоса.
— За что? — тихо недоумеваю я и не замечаю, как уже обнял Гузель. — У тебя был кто-нибудь? — с замираньем шепчу я.
— Нет…
Стремительно льнут губы, а моя страсть к этой девчонке превращается во что-то большее.
— Уже поздно, — говорю я, как-то по-отечески гладя ее волосы.
Гузель обвивает меня руками и пристально смотрит в глаза.
— Ты меня уже не приглашаешь… к себе? — спрашивает она выдохом и опускает глаза, замерев в напряжении.
Мне кажется, она сейчас заплачет, я полон благородства, рисуюсь уже больше сам перед собой. У нее на глазах блестят слезы и во взгляде сквозит благодарность… или (мне вдруг показалось) недоумение?… Последний долгий поцелуй, нет ни откровенности, ни страсти, прощаемся навсегда, неизвестно зачем встретившись…
* * *
Лоснящаяся от безделья рожа швейцара зырила на меня с нескрываемым злорадством.
«Ну что, мальчишка, пролетел? — таращились на меня его заплывшие глазенки. — Вот и меня „капусты“ лишил».
Не успел я зайти к себе в номер, как телефон забился в продолжительных конвульсиях.
Звонил Виктор Левшин, или попросту — Витюшка, как он сам любил представляться. Витюшка работал в «черном» на сцене и администратором, был выше среднего роста, несколько худоват, его лицо казалось продолговатым и узким, с длинными густыми черными волосами, пушистые усы свисали над суетливым ртом, нос после одного курьезного случая нахально и крупно глядел чуть вправо. На жизнь Витюшка смотрел исключительно из окон ресторана, который был его домом, обслуживающий персонал — родней, а посетители — благосклонными зрителями, сквозь пальцы взирающими на его самые дурацкие выкрутасы. Обидеться на него было невозможно, Левшина тут же прощали, любили и уводили.
Короче, это был мой друг, который в любой момент мог меня предать, за кабацкую шлюху бросить в беде, оклеветать и тут же отречься от своих слов. Он это знал прекрасно, так же, как и я. Что и говорить, дружба — прекрасная штука, особенно когда знаешь, на что способен друг.
Сейчас этот неугомонный орал в трубку, чтобы я был готов к встрече.
— Что надо? — спросил я, открывая дверь. Рядом с Витюшкой, обняв его за талию, стояла накрашенная толстая девица, в которой я без труда узнал Люси из ресторана.
— Один? — удивился Левшин. — Не понял, ты же с крошкой ушел.
— Не твое дело, — оборвал я его.
Люси поставила на стол коньяк и вынула из сумочки бутерброды. Она то и дело над чем-то смеялась, не выпуская сигарету изо рта. Я молча смотрел на приготовления. Потом перевел взгляд на коньяк и подмигнул Левшину. Витюшка довольно рассмеялся. Все ясно — обычный вариант подкрутки: «Не каждый день с артистами встречаешься, давай колись!»
— Не скучно одному? — спросила Люси. — Куда ж ты Гульку дел, не пошла, что ль?
— Тебе какое дело?! — обозлился я. — Рано девчонке по кабакам да по гостиницам шляться!
— По кабакам, по гостиницам! — зашлась она смехом. — Это Гулька-то?!
Люси прямо выворачивало от смеха. Я начал понимать причину ее веселья. Ужасно захотелось врезать ей затрещину.
Витюшка и Люси, не обращая на меня никакого внимания, принялись целоваться взасос. Я налил себе стакан коньяка и залпом выпил. Потом еще, еще…
Кто— то дышал перегаром в самое лицо, и жаркие слезы сначала жгли щеки, а уж потом медленно стекали вдоль моей шеи ручейком несчастья на грудь. Чьи-то пальцы иступленно и жадно метались и запутывались в моих волосах, а в ушах стоял стон, мольба:
