Я всю жизнь завидовал людям, помнящим себя внятно чуть ли не от рождения. Но всё никак не мог взять в толк, почему их рассказы о детских подвигах не вызывают у меня законного умиления. Слушая их, я, как и все, делал большие глаза и губки «бантиком». Но мне были совершенно не интересны все эти шедевры склеротического творчества. И я думал:
— Ну почему?
И только сейчас начинаю понимать, что мы все и всегда выдаём желаемое за действительное.
Вероятно, поэтому я начал писать: очень много накопилось желаемого и очень мало осталось действительного.
* * *
— Бабушка, ты умрёшь?
— Умру.
— Тебя в яму закопают?
— Закопают.
— Глубоко?
— Глубоко.
— Вот когда я буду твою швейную машинку вертеть!
Из книжки Корнея Ивановича Чуковского «От двух до пяти»
Бабушка моя работала машинисткой в Облместпроме. Вернее, старшей машинисткой. А если уж быть совсем точным, должность её называлась «заведующая машбюро».
В силу врождённой честности, она не пользовалась теми благами, которые можно было извлечь из этой работы. Бабушка жила на зарплату.
Вечерами она подрабатывала печатаньем чужих диссертаций, монографий, научных трактатов и казённых бумаг. Дедушка неизменно ей диктовал.
Мой дедушка очень любил мою бабушку. Поэтому он купил ей трофейную портативную печатную машинку фирмы «Каппель».
В предпенсионном возрасте, в пору, так сказать, супружеской зрелости, они получили, наконец, отдельную комнату в коммунальной квартире на улице, носящей имя академика Владимира Петровича Воробьёва — человека, бальзамировавшего Ленина.
Большую часть времени я проводил у бабушки и дедушки: дедушка диктовал, бабушка печатала, а я спал здесь же на раскладушке. Моё детство прошло под аккомпанемент бабушкиной печатной машинки.
Трофейный «Каппель» был главным предметом моих вожделений. Первое время я пытался исподтишка нажать на какую-нибудь клавишу. Дедушка меня гонял.
Чуть повзрослев, я стал одержим желанием покатать каретку и позвонить в звоночек. Дедушка и тут был на страже.
Когда я научился писать, у меня появился весомый аргумент напечатать на бумаге первые известные мне слова. Тогда я впервые был допущен к «Каппелю» легально. Дедушка контролировал процесс.
Поскольку бабушка и дедушка берегли машинку, как зеницу ока, у меня к ней тоже выработалось невероятно трепетное отношение.
Я взрослел. Бабушка и дедушка старели. Потом дедушка умер.
У меня родилась Алиса. Дуся. Когда я доставал машинку из футляра и начинал печатать, Дуся стремительно ползла на звук и так же, как и я в детстве, норовила нажать на клавишу.
Потом не стало бабушки. У меня родилась Марточка. Муха, Мушка. Её наследственное стремление нажать на клавишу я тоже жестоко пресекал. Я берёг машинку.
Время ускользало, как песок из-под пальцев. Я женился и разводился, и снова женился, и снова разводился. Я перевозил машинку из семьи в семью, из города — в город.
Совсем недавно на свет появился Юлька. Мой сын. Я по-прежнему печатаю на бабушкиной машинке. А Юлька по-прежнему, маневрируя ползком между стульями и креслами, пытается подобраться ко мне и нажать на заветную клавишу. И я по-прежнему его гоняю…
Когда меня обуял писательский зуд, я сначала придумал название. «Жидёнок». Потом написал несколько страниц. Затем несколько рассказов. «Жидёнок» рос. «Жидёнок» увеличивался в объёме. «Жидёнку» стало тесно на тетрадных листках.
И тогда я достал бабушкину машинку. Я напечатал на титульном листе название.
И старая немецкая портативная печатная машинка «Каппель» № 0205236, которую мой дедушка подарил моей бабушке, засбоила. У неё стала западать и пропечатываться ниже строчки одна буква.
Буква «Ж».
* * *
— Дедушка, я похож на еврея?
— Нет. Но все евреи похожи на тебя.
Из глубокого детства
В школе я каждый день дрался. Вернее, в школе меня каждый день били. Потому что я — еврей.
Я не скрывал своей национальности. Нет, не так. Я не стеснялся её. Это раздражало тех, кто меня бил. Они добавляли к слову «еврей» разнообразные эпитеты, и это раздражало меня. Я лез драться. И меня били. Какие-то «кузи», «реввы», «ткачики», «кирнозы» и прочие жиганы нашего класса отстаивали чистоту славянской расы.
До девятого класса били меня, потом стал бить я. Просто в одной из драк я понял, что меня бьют по лицу, а я интеллигентно защищаюсь ударами по корпусу. Я понял, что от удара по лицу не умирают.
И дал по морде. Просто дал по морде. По разу я дал по морде каждому обидчику, и меня перестали бить.
Вымытый, накормленный и не отягощённый багажом знаний, я выдвинулся за пределы двора, в котором жили бабушка и дедушка. Я шёл в школу.
Мой маршрут проходил через двор, в котором обитал толстый отличник Жора Пузик.
Подходя к его дому, я замедлил шаг. У меня засосало под ложечкой, и сердце стало медленно перемещаться к пяткам. Потом я подумал: «Ну не будет же он меня караулить специально!» — и меня попустило.
Я ступил на вражескую территорию. И тут же увидел его.
Он смотрел на меня, как кот на селёдку. Он явно меня выпасал. Он мгновенно усёк мои душевные терзания. Улыбка прорезала его упитанную физиономию и коснулась красных ушей.
Как только мы поравнялись, Жора Пузик сглотнул слюну и, подбивая надутыми щеками мячики зрачков, произнёс:
— Ты б поторопился: последний поезд на Израиль уходит. Смотри, — опоздаешь!
Он тужился сказать что-то ещё, но вместо этого в недрах его тела возник булькающий звук, который, поднявшись по пищеводу, преобразовался в раскатистый, похожий на отрыжку, хохот.
Я отвернулся и в окне первого этажа увидел его благообразную бабушку. Она махала нам рукой и говорила что-то хорошее.
Когда мы с домашними обсуждали маниакально-депрессивный антисемитизм Жоры Пузика, мой дедушка высказал предположение, что это, вероятно, культивируется в семье. И сейчас, глядя на пузиковскую бабульку, я пытался понять, врождённый это порок или благоприобретенный.
Не придя ни к какому сколько-нибудь внятному выводу, я подумал, что день начинается как обычно, а это уже неплохо.
Между тем, Пузик громко крикнул бабушке: «Засунься!», спросил, выучил ли я стихотворение по украинской литературе, взял меня по-дружески под руку и повёл в школу.
На улице Чубаря, в девичестве «Садовой», нам перерезала дорогу одноклассница-нимфетка Ляля Ступор. Она была троечницей и хулиганкой. Ко мне Ляля испытывала двойственные чувства: с одной стороны, я её явно привлекал как представитель противоположного пола, с другой, — явно отталкивал как представитель противоположной национальности.
Ляля Ступор двинула портфелем в рыхлый живот Жоры Пузика, отбежала на безопасное расстояние и продекламировала:
— Жиро-мясо-комбинат,
Пром-сосиска-лимонад!
Оскорблённый отличник заорал:
— Ступор, иди в жопу! — и добавил мне по-свойски: — Дура.
Нимфетка, в свою очередь, собрала в передней части полости рта ядовитую слюну и прицельно плюнула.
Но попала не в Пузика, а в меня. Я совершенно не умел ругаться и обиженно промямлил:
— Ля-яля…
Троечница сощурила глазки и фальшиво пропела на мотив «Чижика-пыжика»:
— Грязный и вонючий жид по верёвочке бежит!
Затем хулиганка стремительно ко мне подбежала, очень больно ущипнула за руку, очень обидно дёрнула за ширинку и умчалась вперёд.
Было весеннее солнечное утро. Мы шли на занятия.
Наша школа находилась в «нагорном» районе. Здесь учились дети из приличных семей. Во всяком случае, так считалось.
По какому-то странному стечению обстоятельств наш класс был в этом смысле исключением. Мало того, что у нас сконцентрировались все местные хулиганы. На моё счастье, я оказался ещё и единственным мальчиком-евреем. Это бросалось в глаза, и глаза становились красными. Вот так, с красными глазами, все десять лет проходили директриса нашей школы и еврей-антисемит — завуч по воспитательной работе по кличке «Папа Шульц».
Наша директриса была маленькой, сбитой и энергичной, как дрожжевое тесто, полковничьей женой. Курчавые русые волосы, вздёрнутый нос и агрессивно выступающая вперёд нижняя челюсть делали её похожей на кучерявого курносого бульдога. Она преподавала русский язык и литературу.
Её правая рука Папа Шульц был историк. Таракан тараканом в усах, в очках и в вечно недовольной гримасе. «Таракан, Таракан, Тараканище!» Если бы наш завуч по воспитательной работе был единственным живущим на земле евреем, я обязательно стал бы юдофобом.
…Урок зоологии подходил к концу. Это был «открытый урок». На задней парте сидели директриса и Папа Шульц.
Биологичка Руслана Теодоровна — милая женщина — очень доходчиво поведала нам о физиологически-гастрономических особенностях домашних птиц, и мы стали складывать учебники.
