Но все надо объяснить по порядку. В нашей семье еду готовил папа. Он делал это с тех пор, как однажды летом, сразу после войны, мама уехала в Италию. Мне было тогда девять лет. Она хотела увидеть своими глазами картины, знакомые ей только по репродукциям в ряде гарвардских изданий и по старым цветным слайдам, размером три на четыре дюйма, которые она обычно смотрела, проецируя их на стену в столовой. И даже когда она вернулась, отец все равно продолжал готовить. Мы с сестрами обычно мыли посуду, а папа заботился обо всем остальном; день за днем, и неважно, была ли то итальянская, французская, китайская или малайская кухня, – это всегда было изумительно вкусно и каждый раз что-то особенное. Пене-алла-путанеска,[6] ариста,[7] связанная веточками розмарина, тонко нарезанные полоски говядины, маринованной в соусе хуашин[8] с зернышками сычуаньского перца, свежий лосось, целиком вымоченный в белом вине и заправленный горчичным соусом, бедрышки цыпленка, тушенные в соевом соусе с соком лайма, соус карри, настолько острый, что у излишне доверчивых гостей перехватывало дыхание, и они умоляли скорее дать им воды, что все равно нисколько не помогало.
Это были наши любимые кушанья, служившие эталоном, по которому мы оценивали все остальные блюда. Но самым желанным лакомством был десерт-мороженое, который папа готовил на наши дни рождения вместо торта и который должен был выглядеть как потертый кивер кадета французской военной академии Сен-Сир. Мы, конечно же, никогда не бывали в Сен-Сире, но мы бы везде узнали кадета, если он в кивере.
Именно поэтому меня так поразило, когда, выглянув из окна экспресса Люксембург – Венеция, я увидела на перроне моего кадета – молодого человека, который, как подтрунивал надо мной отец, должен был появиться подобно Прекрасному Принцу, но который так никогда и не материализовался. Он держал в руке чемодан и переминался с ноги на ногу, словно ему хотелось в туалет, а его родители так увлеченно с ним разговаривали, что я на минуту подумала: не опоздал бы он на поезд. А его кивер! Я не могла поверить, что это настоящая шляпа, а не замороженный мусс из шоколада, белка и взбитых сливок с волнистым итальянским безе, поднимающимся и стекающим вниз по сторонам аксельбантами. Этот кивер что-то затронул внутри меня, заставив почувствовать, что я делаю все правильно и не должна останавливаться – тогда все получится. Чтобы окончательно убедиться в собственной правоте, я закрыла глаза и мысленно велела ему появиться в моем купе, как когда-то приказала Фабио Фаббриани повернуться и посмотреть, как я шагну со скалы в море. Загадав, чтобы он появился в купе, я также загадала, чтобы американки вышли из него, – но при этом появление моего кадета никак не должно зависеть от их ухода, ведь я была почти уверена, что они не собирались двигаться с места. Не поднимая головы, я продолжала смотреть в книгу и ждать, слегка прикрыв глаза, прислушиваясь к звукам в коридоре.
Я думаю, что все еще хотела, по крайней мере подсознательно, чтобы сказка стала реальностью: я Спящая Красавица или Белоснежна, ожидающая принца, чьи романтические поцелуи должны пробудить во мне полноту чувств, выпустить на свободу мои бурные страсти, разбудить дремлющее и скованное воображение и вернуть меня назад в то последнее итальянское лето.
Поезд уже тронулся, когда дверь в купе наконец-то открылась. Секунды две я сидела с закрытыми глазами, а затем открыла их и увидела… нет, не моего Прекрасного Принца, а проводника-неаполитанца, старика, настолько щуплого, что мне пришлось помочь ему поднять огромные чемоданы американок на верхнюю багажную полку. Эти чемоданы как плащи от дождя фирмы «Берберри»: множество дополнительных карманов, ремней и потайных застежек-молний, скрытых под специальными клапанами.
Я спросила у него про кадета из Сен-Сира.
– Он в другом купе, – ответил проводник. Этот парень не для тебя. Слишком молод. Тебе нужен мужчина постарше, вроде меня.
– Но вы женаты.
Он пожал плечами и как-то нахохлился, подобравшись всем телом.
– Лучше скажи своим друзьям, – мы говорили по-итальянски, – что вагон-ресторан отцепят до того, как мы пересечем границу. Места на ужин лучше занять заранее.
Я кивнула.
– Если только, – продолжал он, – их чемоданы не набиты американской едой. Поркаматтина![9] Он взглянул вверх на чемоданы, ткнул себе в скулу указательным пальцем[10] и ушел.
К этим двум американкам я питала смешанные чувства, какие испытывает путешественник к туристу. С одной стороны, ты хочешь им помочь, не прочь похвастаться своим превосходными знаниями; с другой – тебе не охота связываться с ними. Я не хотела связываться. Они представляли не мой тип людей. Мой тип – это сильные женщины: морячки, загорелые и в ноябре, игроки в гольф или теннис, завсегдатаи клубов, ширококостные, уверенные в себе, приметные, решительные, ухоженные, гладкие, как моржи, в своих шерстяных костюмах. Американки же напоминали мне дамочек с Золотого побережья, которые время от времени появлялись на демонстрациях КРР с открытыми чековыми книжками, рассказывая, как они восхищаются нашим движением и как сожалеют, что не могут сделать для нас больше. По словам СКБН-лидеров, эти женщины ничего не смыслили в идеологии: «Они думают, что их дерьмо не пахнет».
В их понимании я была потрепанной маленькой итальянкой – я не проронила в их присутствии ни слова по-английски и читала итальянский роман, – но было уже поздно раскрывать карты. Я успела услышать слишком много.
Например, я узнала, что они познакомились прошлым летом на каком-то писательском семинаре в Университете имени Джона Хопкинса и что обе переспали со своим инструктором, писателем-романистом по имени Филипп. Я узнала, что Филипп был лысым, но имел «большое достоинство» («как дубинка»). Я узнала, что ни одна из них не делала это по-собачьи ДФ («до Филиппа») и что они путешествовали вторым классом по совету того же Филиппа: он сказал, что так они смогут добыть больше материала для рассказов, которые они собираются писать теперь, когда разведены.
Частью их плана, насколько я поняла, было наблюдать, обращая внимание буквально на все. Возможно, они тоже искали знаки, а может быть, и нет. В любом случае казалось, что они пытались запечатлеть все детали путешествия по европейской железной дороге на страницах своих толстых тетрадей в мраморных обложках, предпринимая чисто физические усилия. Они ничего не упускали из виду, даже надписи на французском, немецком и итальянском языках, призывающие пассажиров не выбрасывать мусор из окна и не срывать стоп-кран. Все подробности попадали в их записные книжки: штраф не менее 5000 франков, срок заключения в тюрьме не менее года. И когда одна из них отмечала что-то, то другая делала то же самое: инструкция на оконном замке, как устроены подлокотники, надписи на выгоревших изображениях Шартрского собора, висевших на стенах купе над спинками сидений. (Меня саму мучил соблазн на них смотреть, но не хотелось увлекаться или прерывать их игру.)
Я уткнулась в свою книгу – «Lessico famigliare»[11] Натальи Гинсбург. Еще час прошел в большом напряжении, и я была рада, когда одновременно, тяжело дыша, как собаки после хорошей пробежки, они закрыли свои тетради и возобновили беседу.
Иоланда. Ты заметила пожилого мужчину с трубкой?
Рут. Да.
Иоланда. А экстренную остановку?
Рут. Да, я ее заметила.
Иоланда. А овец?
Рут. Каких овец? Я не видела никаких овец.
Иоланда. Ха! (Облизывая палец и рисуя воображаемую цифру в воздухе.) Там было шесть овец в чьем-то дворе. Рут. О, черт! Жаль, что Филиппа нет с нами.
Иоланда. Забирай себе Филиппа, я, пожалуй, возьму того парня в смешной шляпе.
Рут. Какого еще парня?
Иоланда. Того, которого мы видели в Меце.
Рут. Это нечестно.
Иоланда. Что ты на самом деле чувствуешь к Филиппу? Ты не думаешь, что он нас просто использовал? Я имею в виду, кто бы мог подумать в тот первый день…
Рут. Ты думаешь, он переспал и с Эллис тоже? Вот уж кому это точно было нужно. А как насчет Хельги?
Иоланда. С Хельгой – может быть. С Эллис – нет. Слишком старая и бездарная.
Рут. Ты считаешь, поэтому он и преподает на этих семинарах?
Иоланда. А ты считаешь, что мы именно поэтому туда и поехали?
(Молчание).
Рут. По-моему, я извлекла много ценного из всего этого. Я имею в виду кроме игр на сеновале. Как мне кажется, я стала замечать многое из того, что раньше не замечала.
