Напротив сидела Вива, пепельные волосы заколоты низким узлом, стянут поясок шелкового халата. Олега привез ей халат, в прошлом году. Царский халат для Вивы великолепной. Сказал, вручая, теперь ты станешь еще великолепнее, Вива!
И ведь стала. По утрам теперь она выходит из спальни, на дощатую терраску второго этажа смешного дома, который Саныч без устали ремонтирует и доводит до ума, садится в плетеное креслице, держа в тонких пальцах прозрачную чашку. И расправляет плечи так, что идущие снизу соседи кричат, чуть ли не кланяясь:
— Доброго утра вам, Виктория Янна!
А Вива царственно кивает в ответ. Почти все жители небольшого поселка в пригороде Керчи считают Виву бывшей актрисой столичного театра. А иначе откуда ж она такая — в эдаком халате и с такой вот осанкой.
И что Инге, страдать о своих по сравнению с Вивой девических неполных сорока?
Допив кофе и съев бублик, она встала, держа в руках подарок и подхватывая со стола бейсболку.
— Ма-ам, ты в поля? Я с тобой, да?
— Рубашку надень, сгоришь.
Смешной дом стоял на краю переулка, завершая собой верхнюю часть поселка Осягино, а сама верхняя часть тоже была веселой — две улицы шли одна под другой, так что из домов той, что повыше, можно было увидеть внутренности дворов более низкой. И дом, который уже лет пятнадцать назывался Михайловским, с чем Саныч смирился, махнув рукой, задней стеной упирался в верхнюю часть склона. Прижимался к нему, выращивая прямо из скалы комнаты и кладовки первого этажа, две спальни второго. А со стороны верхней степи сначала была видна только черепичная крыша. Пока не подрос Олег и они с Санычем сотворили третий этаж — залихватский скворечник, еле вмещающий в себя диван, шкаф и пару стеллажей, но зато окруженный тесным балкончиком с деревянными лавками. Теперь, идя из степи, прохожий держался глазами за небольшую сторожку с застекленной почти круговой верандой, а подходя, обнаруживал, что сбоку сторожки вьется узкая тропка, и, если спускаться по ней, то можно последовательно миновать терраску второго этажа, огороженный каменным беленым забором первый, и оказаться в тупичке уже на дне переулка. Задирая голову на трехэтажный дом, и этой самой головой качая — ничего себе, архитектурка!
Инга с Олегом вышли в степь через его комнатку, где узкая вторая дверь распахивалась сразу в почти бескрайнюю плоскость, содержащую в себе игрушечное от расстояния старое кладбище и вдалеке — шоссе, уходящее в город. Рыжие от жары травы стояли и лежали тихо, под легким горячим ветром. В небе, выцветшем, как голубое некогда полотно, переливали нехитрую песенку жаворонки. Олег шел, оступаясь с узкой тропинки, размахивал руками и болтал. А Инга искоса взглядывала, иногда спохватываясь и мысленно ругая себя: он только приехал, три дня тому, а ты уже снова принялась за любимое привычное. Вот идет, смешно загребая ногами, ставя носки чуть по-медвежьи. А Сережа так не ходил, у него походка мягкая, чуть скользящая. Ну, ладно, а Петр? У того такие же широкие плечи, да. Но не косолапил. Или просто забыла?
— Ну вот, и теперь вешаются, а я блин, не знаю, куда и деваться. Чего нашли, спрашивается? Хожу, как медведь. Ма-ам?
— Да. Верно, как медведь.
Мальчик засмеялся, запрокидывая к солнцу лицо.
— Я не про то. Ленка мне говорит, ах ты красавчик. Я что, теперь красавчик, да?
— А то я тебе не говорила! Всю жизнь говорила!
Она сбоку нацелилась камерой, и Олег послушно скорчил страшную рожу, не переставая говорить:
— Ну, ты же мать. Перемать. Я думал, ты просто из материнской любви. А на фотках, глянь на фотках, я же квазимодо просто!
— Фотки — другое. Ты смуглый, яркий, и лицо у тебя такое, не мелкое. Чуть перекосишься, и готово — на фотке кошмар и ужас.
— Вот уж мерси.
— Угу, — Инга ушла с тропы, аккуратно обходя мощные заросли чертополоха и присела на корточки рядом с куртинками ковыля.
— Режим диафрагмы поставь, — подсказал Олег, топчась за ее склоненной спиной, — будет ярче, классно выйдет. Так что насчет кошмара и ужаса?
Ковыль тянул под невидимым ветром длинные нити, бархатные от коротких шелковинок, серебрил знойный воздух. Был прекрасен. И где-то рядом, Инга повела носом, оглядываясь, подсыхал узкими листиками чабрец. Такой запах…
Встала, отряхивая шорты.
— А в жизни ты очаровашка, Олега. И всегда был. В школе девчонки за тобой бегали. Теперь у тебя просто комплексов меньше. И так держать. Ты что там, никого не нашел себе еще?
Мальчик пожал широкими плечами и сунул руки в карманы длинных шортов.
— Я там хохол, мам. Типа, охотник за пропиской. Понаехавший. Ты чего так глядишь?
— Я? Нет, ничего. А твоя, наверное, еще не пробегала, Олега. Может и хорошо. Гуляй пока, меломан-сисадмин-фотограф-диджей.
Она отвернулась и засмеялась слегка смущенно. Парень сто раз уже ее ловил, на этих испытующих взглядах. И ведь не спрашивает толком ничего, Вивина школа. Да и знает, если мать не захочет сказать, просто промолчит.
— А ты?
Они шли мимо маленького кладбища, на беленых оградках сидели толстые вороны, глянцевые и нахальные. Следили бусинками глаз, но как только Инга поднимала камеру, снимались, топырили крылья перьями, как черными пальцами, и перелетали за тонкие стволики деревьев.
— В смысле? Что я?
— Так и будешь одна куковать? — поддавая ногой клубок ржавой проволоки с пластмассовым цветком, Олег засмеялся, — у меня пацаны на работе фотки твои увидели, а чо, сестра да, а познакомь!
— Вот и познакомил бы. Предамся разврату с малолетками.
— Мам! Фу!
Он протянул длинную руку, Инга отдала камеру. И Олег, пятясь, щелкнул несколько раз, как она идет, мягко ставя сандалии на примятую золотую солому тропинки. Улыбнулась в камеру.
— Завтра приезжает Виола, ну, ты помнишь.
— Угу, еще бы. Натахина мамаха. Уй-ой, мы та-акие ста-аличные штучке! Хорошо, я сматываюсь в Щелкино, на Казантип.
— Ладно. Хотя остался бы. Так вот. Мне Виолка сто лет назад сказала, как ты жить будешь с мужиками-то, они же от правды, как мухи дохнут. Ну вот. Оказалось, так и есть.
Камера снова ткнулась в ее руку. И принимая ее, Инга сжала на пупырчатых выступах горячие пальцы, слушая сына.
— А отец? Мой отец. Он тоже, не смог с тобой? Чего молчишь?
— Олега. Ну чего ты? У меня день рождения, праздник, е-мое. А тебе надо испортить? Настроение мне испортить?
Ждала, что сын, как обычно, выставит перед собой ладони, скажет примирительно, ладно, проехали. Но тот молчал, глядя перед собой. И уже идя на попятный, Инга жалобно спросила:
— Тебе что, плохо с нами? Ну да, бабы, Вива, я, да еще Зоинька наша. Но зато Саныч! Ты с ним сколько рыбы повыловил. И вырос отличным же мужиком.
— Ну, я ж имею право знать. Хоть что-то! А ты мне все время, потом, Олега, потом. Когда потом-то?
— Не ругайся. Я тебя люблю.
— Я тоже!
Шли дальше молча, похожие, как брат и сестра, Инга ниже на полголовы. Олег шагал широко, и она, устав, тронула его локоть, придерживая.
— Жарко, — сказал он, — купаться идем?
— Да. По тропе за крепостью спустимся.
Мальчик кивнул. И дальше шли молча, мелькая икрами над вениками сизой полыни. Инга замедлила шаги, пристраиваясь в затылок. Мальчик повел плечами, показывая — знаю, снова глядишь. И ничего не сказал, замурлыкал какую-то песенку.
Инга шла, снова пытаясь хоть что-то увидеть в нем такое, что, наконец, позволит сказать, не солгав, об отце. Но все в нем или уводило ее к рассказам Вивы, — к той фотографии, где стояла она с Олегом. Или замыкалось на ней самой, быстрой смуглой женщине, темной девочке Инга, только в мальчиковом варианте.
«Да хоть бы глаза у одного из них были другого цвета. А то — серые, у обоих…»
Он был прекрасен, ее двадцатилетний сын. Вырос в любви, и это сделало его свободным, быстрым и ловким. Внимательным к своим женщинам. И девочки таяли от того, что мимоходом слету угадывал любые желания, знал, чего им — девочкам, надо. Как ему сказать, что отцов может быть два? Нет, к такому признанию Инга была не готова.
Обрыв за крепостью был не слишком высок, но под ним вода качалась, вскидываясь на мокрую отвесную стену. Прыгала и отваливалась, срываясь. Тропа ныряла в пролом среди неровных скал. Олег ступил вниз, вытягивая шею. Махнул матери рукой.
— Пошли! Покажу, где с пацанами прыгали! Там камни внизу, в воде.
Инга встала на краю обрыва, заглядывая в воду. Тут намного ниже, чем на скалах в Оленевке. Но все равно, высоко. И мрачно. Солнце чуть сдвинулось в сторону степи, и обрыв кинул темную тень на глубокую воду.
— Давай, мам! Слезем на камень, там солнце. А под ним та-акой песочек на глубине!
Он хватался за края камней, спускаясь по крутизне. Оглядывался, протягивая ей руку.
— А сверху ты прыгал? — шум воды заглушал слова.
— С обрыва? Не. Страшно, мам. Я чето боюсь, оттуда.
