— Нет, — отозвалась с постели старая дама едва слышным голосом, хриплым от боли. — Нет, он не доктор и не священник, и ни тот, ни другой мне не нужен. Он дворянин, и его-то и надобно мне. Оставьте-ка нас, вы все, и дайте мне с ним переговорить с глазу на глаз.
Когда они остались одни, она изменилась в лице и закрыла глаза, но попросила его подойти поближе и осведомилась об его имени.
— Граф, — спросила она, помолчав. — Вы верите в Бога?
Нежданный вопрос смутил Августа, но под этим бледным старым взглядом он не мог не ответить:
Вот о чем я как раз себя и спрашивал, когда сорвались ваши лошади. Я сам не знаю.
Бог есть, — сказала она, — и даже самые юные еще в этом убедятся. Я умираю, — продолжала она. — Но я не могу, я не хочу умереть, не повидав еще раз мою внучку. Возьметесь ли вы, человек благородного рождения и высоких помыслов, как поняла я с первого взгляда, возьметесь ли вы найти ее и привезти ко мне?
Она умолкла, и целый ряд странных выражений сменился на ее лице.
— Скажите ей, — попросила она затем, — что я уже не в состоянии поднять правую руку и что я хочу дать ей мое благословение.
Оправясь от удивления, Август спросил, как ему найти молодую особу.
— Она в Пизе, — отвечала бабка, — и зовут ее донна Розина ди Гампакорта. Если бы вы побывали в Италии год назад, вы знали бы это имя, ибо тогда оно было у всех на устах.
Она говорила так тихо, что ему приходилось наклоняться к самой подушке, и была минута, когда ему показалось, что все кончено. Но, кажется, она собралась с духом. Голос изменился, окреп, звучал временами громко и отчетливо, хотя Август и не был уверен, что она видит его и сознает, где она. На щеках проступил легкий румянец; чуть подрагивали веки, как тяжелый шелк. Казалось, она вся во власти странного, сильного чувства.
— Я расскажу вам свою историю, — сказала она, — и тогда вы поймете смысл моей просьбы.
— Я старая женщина, — начала она, — и знаю свет. Жизнью я не дорожу, ибо, как научил меня опыт, те, кем мы дорожим всего более, кончают тем, что покровительствуют нам либо нами пренебрегают. Вот отчего я и Богу-то стараюсь не навязываться. И не прикидывайтесь, будто вы жалеете меня, раз мне приходится умирать. С возрастом я поняла, что умереть куда более comme il faut,[2] чем оставаться в живых.
Были у меня любовники, был муж, сотни друзей и поклонников. Я же в жизни любила троих, и теперь мне из них осталась одна эта девочка, Розина.
Мать ее мне не родная, я ей мачеха. Но мы так любили друг друга, как никакая мать и дочь друг друга не любят. Это было подстроено самим Провидением, ибо с детства я жила в страхе будущих родов, и, когда моей руки попросил вдовец, у которого жена умерла родами, я поставила условием, чтоб самой мне ему уже не рожать, и из-за моей красоты и богатого приданого ему пришлось согласиться. Эта девочка, Анна, так была хороша, что я видела собственными глазами, как мраморный Святой Иосиф в базилике повернул голову и глянул ей вслед, вспомнив Пресвятую Деву во времена обручения. Ножки у ней были как клювы лебяжьи, и наш сапожник тачал нам башмачки по одной колодке. Я воспитала ее в сознании, что женская красота — Высшее достижение Творца и надо ее беречь, но она семнадцати лет взяла и влюбилась в мужчину, солдата вдобавок — мы как раз воевали тогда с французами, с этим ужасным их императором. Она вышла за него замуж, последовала за ним и, года еще не прошло, умерла в муках, в точности как ее мать.
Хоть в жизни своей я так и не поняла, что такое любить мужчину, я молила, чтоб у нее родился мальчик. Но это оказалась девочка, и ее отдали на мое попечение. Отец не в состоянии был ее видеть, да он и умер с горя год спустя, оставя ее наследницей огромных богатств, большей частью награбленных на войне.
Внучка росла, а я, вы догадались и сами, все ломала голову, как устроить ее будущее. Я сказала вам, что красота матери была высшим достиженьем Творца? Но нет, оказалось, то был только эскиз, а уж Розина явилась истинным шедевром его искусства. Она до того светилась, что в Пизе говорили, что, когда она пьет красное вино, видно, как оно струится у нее по гортани. Не хотела я, чтоб она выходила замуж, и долго радовалась на ту холодность и презрение, какие моя девочка выказывала всем мужчинам, и в особенности блистательным женихам, которые вкруг нее увивались. Но я чувствовала близкую старость и не хотела оставлять ее одну на белом свете. И вот в тот день, когда ей исполнилось семнадцать, я встала пораньше, отправилась в храм Санта-Мария делла Спина и принесла туда сокровище, сотни лет переходившее по наследству в семье моей матери, — пояс целомудрия, который наш далекий предок заказал в Испании, отправляясь биться с погаными. А жена-то его была племянница самого Фердинанда Кастильского, так что пояс весь был усыпан крестиками из крупных рубинов. И вот его понесла я святым в надежде, что надоумят меня, как быть с Розиной.
В тот же вечер я дала большой бал, и принц Поцентиати на этом балу впервые увидел Розину и посватался. Я спрашиваю вас, граф, — это ли не ответ на мои молитвы? Принц был блистательной партией. Он и теперь один из богатейших людей в Италии, уж очень его семейство умеет и любит из всего делать деньги. Молодым его, конечно, не назовешь, но очаровательнейший человек, меценат, с безупречным вкусом, многими дарованиями, и к тому же он мой старинный приятель. И я знала, что прихотью природы он создан поклонником нашего пола, но не способным, однако, быть мужем и любовником. То ли из тщеславия, то ли по малодушию, он не хотел, чтоб об этом прознали, вечно содержал дорогих куртизанок, те побаивались его, и тайна сохранялась. Но я-то знала, потому что в свое время много лет назад он был моим обожателем, а я не осталась к нему равнодушна. И на этом своем балу я была так счастлива, так благодарна, что собственное мое лицо улыбалось мне из зеркал, как лицо праведницы из рая.
Розине и самой льстило предложение принца, и одно время ей нравились его ум, благородный нрав и щедрые подарки, которыми он ее осыпал. Уже была объявлена помолвка, когда однажды ночью Розина вдруг ворвалась ко мне в спальню. Сверкая платьем алого атласа в блеске свечей, прекрасная, как сам юный архистратиг Михаил во главе небесного воинства, она объявила мне таким тоном, будто собиралась меня осчастливить, что влюбилась в своего кузена Марио и ни за что никогда ни за кого другого замуж не пойдет. И тогда уже, заметьте, граф, у меня оборвалось сердце. Но я не подала виду и только напомнила ей, что принц стреляет без промаха, и, что вы ни думала она относительно кузена, все же лучше его поверечь, если она его любит. Но она отвечала мне так, будто влюбилась в самое смерть.
Я ничего не имела против Марио, нет, я даже всегда питала странную славость к мужней родне, хоть все они были с придурью, и у этого мальчика она выражалась в страсти к астрономии. Но как муж он ни в какое сравнение не шел с принцем, и тем не менее, стоило мне взглянуть на них вместе с Розиной, я поняла, что малейшее попустительство с моей стороны приведет ее через девять месяцев прямехонько в материнский склеп. Лесть принца вскружила голову Розине. Она возомнила, что, захоти она луну с неба, она ей будет тотчас доставлена, так уж что говорить про юного кузена? Когда я все это поняла, я призвала ее к себе и кое-что ей разъяснила. Но одному Богу ведомо, что нашло на поколение женщин, рожденных после революции французов и романов этой мадам де Сталь! Богатство, блестящее положение в обществе, снисходительность мужа — им уже и этого мало, им подавай любовную страсть, они жить без нее не могут, как мы без святого причастия.
Тут старая дама прервала свой рассказ.
Вы женаты? — спросила она.
Да, я женат, — отвечал молодой человек.
Стало быть, мне нет нужды, — продолжала она, удовлетворенная тоном его ответа, — растолкобывать вам всю нелепость подобных понятий. Розина так заупрямилась, что я не могла с нею сладить. Если в в конце концов она объявила мне, что заветная ее мечта родить дюжину детей, я бы и то не удивилась.
Я достигла того возраста, когда человек не любит, чтобы ему перечили. Она бесила меня, как бесил вы разбойник, который на моих глазах кинул бы ее поперек седла, чтобы умчать в свои горы. Я объяснила принцу, что надо поторопиться со свадьбой, а сама держала Розину взаперти. За эти недели я вся извелась, от волнения сделалась чуть жива, почти лишилась сна, и каждая ночь моя была как кругосветное путешествие.
А у Розины была подруга, Агнесса делла Герардески, которую она всю жизнь любила почти как меня, больше всех на свете. Однажды, сидя вместе за вышиваньем, девочки укололи пальцы, смешали кровь и поклялись в вечной сестринской верности. Воспитанием этой Агнессы пренебрегали, позволяли ей выделывать что ей вздумается, ну и вырастили из нее истинное дитя эпохи. Она забрала себе в голову, что похожа на милорда Байрона, о котором нынче столько разговору, стала одеваться как мужчина, по-мужски сидеть в седле, да к тому же писать стихи. Чтоб потешить Розину, я пригласила Агнессу пожить у нас последние недели перед свадьбой. Но в девчонок ведь бес вселяется, если они решат, что на карту поставлена любовь, и потом я догадалась, что она ухитрялась таскать записочки Розине от Марио.
