В другой раз мать уронила себе на ногу утюг, сильно ушиблась и обожглась и так жалобно всхлипывала во сне до приезда бригады «Скорой помощи», что Никита, не в силах вынести этого, заснул сам и проснулся только вечером, когда мать уже мирно клевала носом над «Одним днем Ивана Денисовича». Книгу принес заглянувший на запах бинтов и крови сосед, старик-антропософ Максимка, с детства напоминавший Никите опустившегося библейского патриарха. Максимка, изредка посещаемый кем-нибудь из многочисленных уголовных внуков, тихо досыпал свой век в обществе нескольких умных и злых котов да темной иконы, с которой он шепотом переругивался каждое утро.
После случая с утюгом начался новый этап Никитиных отношений с родителями. Оказалось, что все скандалы и непонимания ничего не стоит предотвратить, если засыпать в самом начале беседы. Однажды они с отцом долго обсуждали положение в стране – во время разговора Никита ерзал на стуле и вздрагивал, потому что ухмыляющийся Сенкевич, привязав его к мачте папирусной лодки, что-то говорил на ухо худому и злому Туру Хейердалу, лодка затерялась где-то в Атлантике, и Хейердал с Сенкевичем не скрываясь ходили в черных масонских шапочках.
– Умнеешь, – сказал отец, одним глазом глядя в потолок, а другим – на тумбочку для морской капусты, – только непонятно, кто тебе эту чушь наплел насчет шапочек. У них фартуки, длинные такие, – отец показал руками.
Вообще, выяснилось: к какому бы роду человеческой деятельности ни пытался приспособить себя Никита, трудности существовали только до того момента, когда он засыпал, а потом, без всякого участия со своей стороны, он делал все необходимое, да так хорошо, что проснувшись удивлялся. Это относилось не только к институту, но и к свободным часам, бывшим до этого довольно мучительными из-за своей бессмысленной протяженности. Во сне Никита проглотил многие из книг, никак не поддававшихся до этого расшифровке, и даже научился читать газеты, чем окончательно успокоил родителей, нередко до этого с горечью шептавшихся по его поводу.
– У тебя прямо какое-то возрождение к жизни! – говорила ему мать, любившая торжественные обороты. Обычно эта фраза произносилась на кухне, во время приготовления борща. В кастрюлю упадала свекла, и Никите начинало сниться что-то из Мелвилла. В открытое окно влетал запах жареной морской капусты и коровье мычание валторн, музыка стихала, и радиоголос говорил:
– Сегодня в девятнадцать часов предлагаем вашему вниманию концерт мастеров искусств, являющийся как бы заключительным аккордом в торжественной симфонии, посвященной трехсотлетию первой русской балалайки!
Вечером семья собиралась у синего окна во вселенную. У Никитиных родителей была любимая семейная передача – «Камера смотрит в мир». Отец по-домашнему выходил к ней в своей полосатой серой пижаме и сворачивался в кресле, из кухни с тарелкой в руке подтягивалась мать, и они часами завороженно поворачивали полуприкрытые глаза за плывущими по экрану пейзажами.
– Если вы хотите отведать свежих бананов и запить их кокосовым молоком, – говорил телевизор, – если вы хотите насладиться шумом прибоя, теплым золотым песком и нежными лучами солнца, то…
Тут телевидение делало интригующую паузу.
– …то это значит, что вы хотите побывать в бананово-лимоновом Сингапуре…
Никита посапывал рядом с родителями. Иногда до него долетало преломленное мутной призмой сна название передачи и содержание сновидения задавалось экраном. Так, во время программы «Наш сад» Никите несколько раз привиделся основатель полового извращения, на французском маркизе был клюквенный стрелецкий кафтан с золотыми галунами, и он звал с собой в какое-то женское общежитие. А иногда все смешивалось в полную неразбериху, и архимандрит Юлиан, непременный участник любого уважающего себя «круглого стола», выглядывал из длинного ЗиЛа с мигалкой и говорил:
– До встречи в эфире! – При этом он испуганно тыкал пальцем вверх, в небесную пустоту, где одиноко стояла красная точка Антареса из передачи об Иване Бунине. Кто-нибудь из родителей переключал программу, Никита чуть приоткрывал глаза и видел на экране майора в голубом берете, стоящего в жарком горном ущелье. «Смерть? – улыбался майор. – Она страшна только сначала, в первые дни. По сути, служба здесь стала для нас хорошей школой – мы учили духов, духи учили нас…»
Щелкал выключатель, и Никита отправлялся в свою комнату спать под одеялом на кровати. Утром, услышав шаги в коридоре или звон будильника, он осторожно приоткрывал глаза, некоторое время привыкал к тревожному утреннему свету, вставал и шел в ванную, где в его голову обычно приходили разные мысли и ночной сон уступал место первому из дневных.
«Как же все-таки одинок человек, – думал он, ворочая во рту лысеющей зубной щеткой. – Ведь я даже не знаю, что снится моим родителям, или прохожим на улицах, или дедушке Максиму. Хоть бы с кем поговорить.»
И тут же он пугался, понимая, насколько эта тема невозможна для обсуждения. Ведь даже самые бесстыдные из книг, какие прочел Никита, ни словом об этом не упоминали, точно так же никто при нем не говорил об этом вслух. Никита догадывался, в чем дело: это была не просто одна из недомолвок, а своеобразный шарнир, на котором поворачивались жизни людей, и если кто-то даже и кричал, что надо говорить всю как есть правду, то он делал это не потому, что очень уж ненавидел недомолвки, а потому, что к этому его вынуждала главная недомолвка существования. Однажды, стоя в медленной очереди за морской капустой, заполнившей пол-универсама, Никита увидел даже особый сон на эту тему.
Он находился в каком-то сводчатом коридоре, потолок которого был украшен лепными виноградными кистями и курносыми женскими профилями, а по полу шла красная ковровая дорожка. Никита пошел по коридору, несколько раз повернул и вдруг оказался в коротком аппендиксе, кончающемся закрашенным окном, одна из дверей короткого коридорного тупика открылась, оттуда выглянул пухлый мужчина в темном костюме и, сделав счастливые глаза, поманил Никиту рукой. Никита вошел.
В центре комнаты за большим круглым столом сидели человек десять-пятнадцать, все в костюмах с галстуками и все довольно похожие друг на друга – лысоватые, пожилые, с тенью одной какой-то невыразимой думы на лицах. Один из них громко говорил, и на Никиту не обратили внимания.
– Ни тени сомнения! – говорил, щупая ладонью что-то невидимое, выступающий, – надо сказать всю правду. Люди устали.
– А почему бы и нет? Конечно! – отозвались несколько бодрых голосов, и заговорили все сразу – началась неразбериха, шум, пока тот, кто говорил в самом начале, не хлопнул изо всех сил по столу папкой с надписью «ВРПО „Дальрыба“ (надпись, как сообразил Никита, была на самом деле вовсе не на папке, а на банке морской капусты). Удар пришелся всей плоскостью, и звук вышел тихим, но очень долгим и увесистым, похожим на звон колокола с глушителем. Все стихло.
– Понятно, – вновь заговорил хлопнувший, – надо сначала выяснить, что из всего этого выйдет. Попробуем составить подкомиссию, скажем, в составе трех человек.
– Зачем? – спросила девушка в белом халате. Никита понял, что она здесь из-за него, и протянул ей два рубля за свои пять банок. Девушка сунула деньги в карман, издала ртом звук, похожий на трещащее жужжание кассового аппарата, но на Никиту даже не поглядела.
– А затем, – ответил ей мужчина, хоть Никита уже миновал кассу и шел теперь к дверям универсама, – затем, что мы сами сначала попробуем сказать всю-всю правду друг другу.
Очень быстро договорились насчет членов подкомиссии – ими стали сам оратор и двое мужчин в синих тройках и роговых очках, похожие, как родные братья – даже перхоти у обоих было больше на левом плече. (Разумеется, Никита отлично знал, что и перхоть на плечах, и простонародный выговор некоторых слов – не настоящие и являются просто проявлениями принятой в этих кругах эстетики совещаний.) Все остальные вышли в коридор, где светило солнце, дул ветер и гудели машины, и пока Никита спускался в подземный переход, дверь в комнату заперли, а чтоб никто не подглядывал, замочную скважину замазали икрой с бутерброда.
Стали ждать. Никита миновал памятник противотанковой пушке, магазин «Табак» и дошел уже до огромной матерной надписи на стене панельного Дворца бракосочетаний – это значило, что до дома еще пять минут ходьбы, – когда из комнаты, откуда все это время доносились тихие неразборчивые голоса, вдруг послышалось какое-то бульканье и треск, вслед за чем наступила полная тишина. Вся правда, видимо, была сказана, и кто-то постучал в дверь.
– Товарищи! Как дела? – Ответа не было. В маленькой толкучке у дверей начали переглядываться, и какой-то загорелый, европейского вида мужчина по ошибке переглянулся с Никитой, но сразу же отвел глаза и раздраженно что-то пробормотал.
