…Ясность пришла не сразу. Окружающее высветлялось, вернее — овеществлялось, медленно, постепенно. Сначала Валентин осознал, что он лежит на чем-то прохладном, мягком, затем рука его наткнулась на шершавый ствол дерева. Приглядевшись, он различил в вышине над собой черные лапы ветвей, а меж ними — редкие звезды, этаких хрупких золотых паучков с беспрестанно шевелящимися лапками лучей. По вершинам деревьев широким неторопливым прибоем прокатывался успокоительный шум с хвойной шепелявинкой. Валентин понял, что лежит навзничь на влажном мху и глубоко, жадно дышит ни с чем по прелести и живительности не сравнимым ночным таежным воздухом, сыроватым после дождя, отдающим грибами, маральником, смолой и брусникой. Чуть скосив глаза, он смутно разглядел приземистый силуэт зимовья, темного, безмолвного и как бы выжидательно застывшего. Первая и естественнейшая мысль: «Что со мной случилось?» — повлекла за собой столь же естественный ответ: да, он перенес странную и быстротечную болезнь, ибо все еще подташнивало и голова разламывалась, однако мир постепенно обретал свою всегдашнюю устойчивость, избавленную от всего бредового.
Человек исключительно здоровый, Валентин привык безоглядно полагаться на свой организм, и этот первый в жизни и такой непонятный, неожиданный сбой встревожил его, вызвал доселе незнакомое чувство полнейшей растерянности. Но геология приучает мыслить аналитически, поэтому Валентин начал с того, что принялся прокручивать в мозгу события, непосредственно предшествовавшие странному недугу.
За минувший день Валентин в приличном темпе, с неутомимостью хорошо отлаженного автомата прошел около пятидесяти километров. До приискового поселка Гирамдокана, судя по карте, оставалось еще тридцать с чем-то. Валентин мог и предпочел бы одолеть их теперь же, в один прием, без передышки, однако зарядивший с утра дождь, все продолжал моросить, а подступившая ночь начинала размывать тайгу сумеречной чернотой. Хочешь не хочешь, а надо было, не мешкая долго, отыскать хоть мало-мальски укрытое место и начать шуровать капитальный костер, что, учитывая непрекращающийся дождь, грозило стать делом малоприятным и затяжным. Валентин прекрасно понимал, что не следует с этим медлить, и однако же вычислительная машина подсознания, которая вела беспрерывный экспресс-анализ окружающего, почему-то выдавала настойчивый совет не спешить. Он продолжал идти все тем же ровным, уверенно съедающим расстояние шагом и одним лишь чутьем удерживал под ногами давно заброшенную, незаметную тропу.
Лиственная тайга, и без того смиренная и скучная, заметно поредела, зато стал чаще попадаться кустарник, и речка по левую руку, почти до этого не слышная, заложив в очередной раз крутую петлю, придвинулась ближе, глухо ворча на перекатах. Привычно рыскающий взгляд скорее угадал, чем узрел в загустевших сумерках несколько толстых пней в стороне от тропы. Валентин тотчас же свернул к ним, на всякий случай тронул ладонью. Так и есть — рублено топором. Столь солидные деревья валят для строительства, а не для случайного костра, это понятно любому. Наверняка где-то неподалеку должна быть зимовьюшка, если, конечно, она еще уцелела. У самой реки ее вряд ли могли поставить, скорее всего она где-то справа, на возвышенности, укрыта под лесом, но от нее как-никак должна быть тропинка к воде. Он быстро пошел вперед, всматриваясь в стороны и под ноги. Попались еще пни со следами топора, как и те, первые. Тогда он уверенно взял вправо и, немного поплутав меж мокрых деревьев, набрел на низкую скособоченную избушку. Это было чистейшим везением, поскольку Валентин страшно спешил и, невзирая на рельеф, предельно спрямлял путь, — он шел строго по азимуту, в стороне от людских троп, издавна проложенных по долинам рек, через удобные перевалы. Стояло уже то время, когда, согласно пословице, все кошки серы, но даже в густоте сумерков ветхое строение резко отличалось от всего окружающего какой-то особенной безжизненностью и словно бы желанием стать как можно незаметней. Валентин отметил растущую у самого порога траву — безошибочное свидетельство того, что жильем этим пользовались мало. Охотничье зимовье, решил Валентин. Дверь поддалась со второго рывка, как бы испуганно вскрикнув, зовя кого-то на помощь, и сразу же вслед за этим предсмертно застонала проржавевшими петлями. За порогом стояла плотная, как вар, чернота, тянуло промозглым холодом и плесенью. В глубине что-то осторожно ворохнулось и тут же притихло.
Валентин извлек из насквозь промокшего нагрудного кармана резиновый мешочек со штормовыми спичками, чиркнул и, морщась от сильного режущего света, осмотрел внутренность зимовья. Против ожидания, оно выглядело сносно. Справа, вдоль всей стены, тянулись нары; напротив входа, в центре, стояла печь из железной бочки, попавшей сюда леший знает как и когда — скорее всего, еще задолго до войны, в пору большого шастанья полудиких старательских ватаг. Дров было столько, что становилось ясно: это уже запас для себя, а не предусмотренная пресловутым таежным этикетом добрая услуга тем, кто заглянет сюда после тебя. Начав растапливать печь, Валентин обратил внимание на то, что поленья сыроваты, — следовательно, заготовлены сравнительно недавно. Впрочем, горели они сносно, и к тому времени, когда он принес котелок воды и несколько сухих сучьев, в зимовье ощутимо потеплело.
Свет из неровного выреза в днище бочки падал на черную бревенчатую стену с лезущими из пазов клочьями мха и, отражаясь, придавал низкому тесному помещению мрачноватый облик не то топящейся по черному бани, не то деревенской кузни. Неустойчивый полумрак сменялся в дальних углах и под нарами холодной, словно бы липкой темнотой.
Не теряя времени, Валентин разделся и, удачно приспособив топорной работы скамью с подломанной ножкой, развесил перед огнем мокрый энцефалитный костюм. Теперь можно было позволить себе ознакомиться со своим кратковременным жилищем. И тут выявилось нечто странное — посреди притулившегося подле нар стола, сколоченного грубо, но надежно, стоял старательский лоток с высохшими остатками пищи, видимо каши. Валентин знавал рабочего, промывальщика шлихов, который кормил из лотка свою собаку, но чтобы подобным образом ел человек… Впрочем, чего ни случается на свете!.. Продолжая осмотр зимовья, он обнаружил на нарах козью доху, исстари именуемую в Сибири яманьей, хоть и поношенную изрядно, однако вполне еще добротную. Аккуратно сложенная, она явно была оставлена здесь на время, но никоим образом не брошена навсегда. Выходит, зимовье не столь уж и забыто. Что ж, приятно это сознавать… А вот следующая находка повергла Валентина в большое недоумение — в резком, будто бы от газосветной лампы, свете штормовой спички в углу над нарами тускло заблистал узорчатый оклад иконы, столь же темной, как закопченные стены. Это был предмет, который Валентину никогда еще не встречался в таежных зимовьях, да и не доводилось ему слышать ни о чем подобном. Своеобразная, однако, личность обитала здесь… Но размышлять далее на эту тему не было времени — закипела вода, и надо было заваривать чай, потом поужинать в темпе, досушить одежду и — коль уж приходится тратить попусту драгоценное время на эту ночевку — быстренько заснуть, сполна используя для отдыха каждую минуту, потому что завтрашний день, несмотря на всю свою неопределенность, должен был получиться нервным и хлопотным.
Действуя, по своему обыкновению, сноровисто и несуетливо, он уже минут через тридцать управился со всем и, одетый в сухую, даже еще немного горячую энцефалитку, пристроив под голову рюкзак, укрывшись ватником, растянулся на нарах.
В бочке-печи, упорно не поддаваясь огню, шипели и потрескивали сыроватые поленья, которых должно было хватить почти до рассвета. Угрюмые отблески на стене периодически разгорались и меркли. Снаружи доносился приглушенный слитный шорох дождя. Под этот располагающий ко сну звук Валентин без всяких усилий отключился от всех минувших и предстоящих забот, предварительно запрограммировав себя проснуться в четыре часа утра. Через минуту он уже спал сном здорового и хорошо поработавшего человека…
Вот так оно все и было. А дальше — болезненный кошмар, провал памяти: Валентин не мог вспомнить, как выбрался из зимовья и очутился здесь.
Дверь была распахнута. Тихо за ней, темно, спокойно без обману. Однако Валентин переступил порог с некоторой настороженностью. Подозрительно принюхался, зажег спичку и тщательно исследовал печь. Да, конструкция первобытно проста — бочка да дымоход из дикого камня. Никаких задвижек, заслонок или чего-то похожего. Прямая тяга напроход… Несгоревшие поленья мертво чернели, продолжая чуть-чуть дымить в каком-то зловещем безмолвии, вкрадчиво, ползуче. Так, так… Валентин посмотрел на часы: четыре утра. Решив эксперимента ради протопить печь еще раз, он разворошил едва тлеющие под пеплом угли, вздул огонь. Минут десять заняла зарядка на свежем, игольчато знобком воздухе, после чего он, раздетый до пояса, отправился умываться.
