– Лицо его, плечи, открытую грудь и пот, с них струившийся градом… – пел Утесов, растягивая аккордеон, и вместе с Борисом Андреевым и Анатолием Папановым смело шел грудью на ментовское оцепление фестивального праздника.
Конечно, юные менты, стоявшие в оцеплении, тут же узнали любимых их бабушками киногероев и расступились, пропуская эту звездную колонну.
Однако кто-кто, а Ростислав Сеевич Шубин знал, конечно, что никакой костюмированной процессии и тем более с гробами совершенно не планировалось в регламенте фестиваля, и потому с недоумением глянул на своих сотрудников – дирекцию фестиваля. Те, впрочем, и сами удивились, а солидная голубоглазая дама – директор фестиваля – успокоительно предположила: «Мосфильмовские штучки, Шахназарова сюрприз…»
– На палубу вышел, сознанья уж нет… – выводил тем временем Утесов, поднимаясь к Шубину во главе своей колонны.
Толпа фотографов и телеоператоров, аккредитованных на фестивале, страшно возбудилась (еще бы! такая сенсация!), их камеры лихорадочно затрещали и защелкали вспышками, а вездесущие Бельман и Жигарев с микрофонами в руках жадно ринулись к Раневской и Мастроянни за эксклюзивными интервью для Первого канала. И, стоя под сотней нацеленных на него объективов теле– и фотокамер, Ростиславу Сеевичу ничего не оставалось, как включиться в эту игру и с радушной улыбкой хозяина фестиваля протянуть руку Андрееву и Папанову, шедшим рядом с Утесовым. Но тут случилось совершенно непредсказуемое – знаменитый Борис Андреев, герой фильма «Падение Берлина» и других патриотических блокбастеров середины прошлого столетия, вдруг вынул из кармана чесучового пиджака черный «браунинг» и с двух шагов в упор выстрелил Шубину в грудь. Ростислав Сеевич зашатался, его алая кровь хлынула из ран на белую манишку и вечерний костюм, а Утесов продолжал как ни в чем не бывало:
– Увидел на миг ослепительный свет, упал – сердце больше не билось…
Впрочем, последние слова ему допеть не дали – менты, плечистые частные охранники фестиваля, голубоглазая директорша фестиваля и, конечно, сам майор Грущо героически бросились на убийцу…
Но, даже проснувшись от этого странного и почти явственного сна, Грущо, ему показалось, продолжал слышать хрипловатый и с детства знакомый голос:
Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут – она зарыдает,
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает…
Пятница, 24 июня
– Какой-то чумовой сон мне приснился… – сказал Грущо за завтраком своей жене и тринадцатилетнему сыну.
Но встречного вопроса о подробностях сна не услышал – им, Кате и Андрею, было в это утро не до того, они если не де-факто, то мысленно были уже не дома, а в аэропорту или еще дальше – в Америке. А все потому, что еще год назад, на какой-то американо-интернетской литературной олимпиаде Андрей изложил в своем сочинении их семейную легенду о Катином деде, у которого воры снимали в поезде сапоги. Дело было во время войны, поезд шел с Украины в Сибирь, ночью дед, которому было тогда лет тридцать, спал на верхней полке, и воры, проходя мимо, потихоньку стаскивали с него замечательные хромовые сапоги – пройдут в одну сторону и потянут один сапог, обратно пройдут – второй потянут. От этой наглости дед, конечно, проснулся, но виду не подавал, а ждал, когда воры полностью снимут сапоги, чтобы ловко, без сапог, спрыгнуть с полки и схватить негодяев. Но те, оказалось, имели другую цель: стянув сапоги только до половины, они дождались какой-то уральской остановки, схватили дедовы чемоданы – огромные, тяжеленные, с растянутыми, как у гармошки, кожаными боками – и бегом из вагона. Дед спрыгнул с полки, запутался в своих полуспущенных сапогах, и, пока он их натягивал, воры с его чемоданами сиганули с поезда в черноту метельной уральской ночи. Выскочив наконец из вагона, дед хотел ринуться за ними, но тут поезд тронулся, и дедова жена, Катина бабка, которой было тогда всего-то семнадцать лет, втащила его обратно в вагон.
И всю дорогу от того уральского полустанка до Челябинска дед горючими слезами плакал по своим чемоданам – в них были не китайские сервизы, не продукты и не дорогая одежда, а его слесарный инструмент мастера-танкостроителя, отправленного по брони из Харьковского тракторного завода в Челябинск для создания там Танкограда и выпуска танка Т-34. А смешливая Катина бабка – тоже Екатерина – живо представляла себе, как эти несчастные воры, потея и надрываясь, дотащили свою добычу до укромного места, сбили с них замки или вспороли их ножами – и что обнаружили? Не колбасу и не дорогую посуду, а сплошные железки – тиски, сверла, напильники…
Этим рассказом Андрей выиграл на той олимпиаде поездку в Пенсильванию, в международный кемп вундеркиндов при Корвелльском университете. А там себя так проявил, что ему предложили приехать и в этом году, причем совершенно даром!
Правда, сам-то Грущо к литературным успехам сына относился скептически – ну кому сегодня нужны эти писаки? Что бы они ни писали в газетах и ни говорили по телику – кто с этим считается? И вообще, это Катя виновата в том, что пацана понесло в сочинительство. Еще тогда, когда парень сидел у нее в животе, она вешала себе на пояс диктофон со сказками Пушкина, Чуковского и доктора Сюза – американского близнеца Агнии Барто. «I'm Sam, Sam I'm, I don't like that Sam I'm» – вот пацан и вырос двуязычным, чешет по-английски, как по-русски. И теперь каждое лето приходится раскошеливаться на билеты в США.
Но с другой стороны, кто откажется послать единственного сына в американский лагерь, да еще при одном из самых знаменитых университетов? А Катя, конечно, тут же восхитилась этими корвелльскими америкосами – летом, когда во всем мире студенческие общежития пустуют или ремонтируются, они создали в своем общежитии юношеский лагерь и даже не за свой счет, а раскрутили на это самого Билла Гейтса и за бабки «Майкрософта» подыскивают себе будущих талантливых студентов! Ну не бизнесмены? Супер!
Поскольку занятия в школе у Андрея закончились два дня назад, билеты в Штаты были взяты на сегодня, и Катя, само собой, летела с сыном – не могла же она единственного ребенка отпустить одного в чужую страну! Безусловно, в кемпе Катя, как и в прошлом году, с ним жить не будет, но где-то в Нью-Йорке, в Бруклине, что ли, у нее есть даже не одна, а две школьные подруги, и обе «уже ждут ее, не дождутся».
Короче говоря, в то жаркое июньское утро 2011 года от Рождества Христова майор Грущо в одиночестве доел свою любимую яичницу с сосисками, помидорами и мелко натертым сыром (завтра Кати уже не будет, придется самому готовить), но кофе не допил, а надел свой летний офицерский китель и спустился к служебному, со свежей надписью «ПОЛИЦИЯ» «форду-фокусу». Там его уже ждали жена и сын с вещами (чемодан у Кати и рюкзак у Андрея). Было семь тридцать утра, но Москва уже пылала в лучах беспощадного восточного светила. Правда, в такую рань транспорта на улицах с гулькин нос, одно удовольствие ездить в такую пору, и двадцать минут спустя Грущо уже высадил своих пассажиров у второго подъезда Павелецкого вокзала, проводил до аэроэкспресса и обнял, пожелав счастливой поездки.
Андрей, однако, ничего отцу в ответ не пожелал, а, топчась у открытых дверей красного вагона, все высматривал на платформе своего дружка Витюшу – худенького компьютерного гения, с которым познакомился прошлым летом в том же пенсильванском кемпе. Витюша, оказывается, тоже летел в этот лагерь, они и билеты брали так, чтобы вместе лететь, но появился он на перроне буквально в последнюю секунду, когда по радио уже объявляли отправление экспресса. Причем появился совершенно один – отца у него, похоже, вообще не было (ну, фигурально говоря), а мать еще вчера звонила Кате, сказала, что занята на своем телевидении, не сможет проводить сына, и просила присмотреть за ним. Тщедушный Витюша с тощим рюкзачком за спиной влетел в последний вагон экспресса буквально за миг до отхода поезда и пошел вперед по вагонам искать своего дружбана Андрея.
Грущо сокрушенно покачал головой и, совершенно забыв о своем странном сне, отправился на работу в бывшее ментовское отделение № 22, а теперь Тишинский отдел Московского Управления МВД на Васильевской, 3.
Там, однако, случилось нечто из ряда вон: заступившие в 7.00 на дежурство старшие лейтенанты Кустиков и Рахимов, а также сержант Оглобин горячо обсуждали – что бы вы думали? Его, майора Грущо, сон!
– Да я те точно говорю: это были похороны нашего русского кинематографа! Сто пудов! – доказывал тридцатилетний Кустиков, сидя за монитором рабочего компьютера.
– С чего ты взял? – спрашивал его Оглобин.
– Так они же гробы несли! – сказал Рахимов. – И на гробах надписи с нашими знаменитыми фильмами! Ты чё – сам не видел?
– Гробы я видел и надписи видел, – соглашался лысый и рассудительный Оглобин. – Но на похоронах гробы несут на кладбище, а эти шли на фестиваль…
