— По-моему, вы сказали — в бильярд.
— Ну да, я имел в виду бильярд. Или, точнее, мы начали с манильи, а закончили бильярдом. Во всяком случае, скажи матери, что я вернулся до полуночи; тебе это ничего не стоит, а ей доставит удовольствие.
Родольф обещал, но очень неохотно; он стал таким честным, что ему претила даже самая невинная ложь во спасение.
— Вы упомянули моих сестер. Я вижу на стене портреты двух хорошеньких девушек; это, верно, они и есть? Они очень изменились за мое отсутствие, и я, по правде сказать, едва их узнал.
— Неудивительно. Ведь старшая родилась через год после твоего ухода. Мы были так потрясены твоим внезапным исчезновением, что твоя мать не давала мне покоя, пока небо не подарило ей ребенка. Но она мечтала о сыне и была очень разочарована. Ей захотелось еще раз попытать счастья, но судьба явно была против нас: она родила вторую дочь, которую назвали Мариеттой. Хотя я был очень огорчен, что останусь без сына, но у меня хватило благоразумия не послушать твою мать: она была готова произвести на свет хоть двенадцать дочерей подряд, лишь бы заполучить мальчика. Нам, слава богу, хватает забот, чтобы вырастить двух этих девчонок; на них уходит уйма денег.
— Ах, отец, — вздохнул Родольф, — никакими трудами нам не окупить святые семейные радости.
— Святые семейные радости, — передразнил отец с горькой усмешкой. — Сразу видно, что ты-то с ними незнаком. Если бы тебе пришлось кормить четверых на девятьсот франков в месяц, ты бы не то запел.
Он добавил, бросив завистливый и восхищенный взгляд на цилиндр и плащ своего сына:
— Семейные радости… Легко о них говорить, когда ты не женат и можешь себе купить такой вот цилиндр… Но все равно, мне приятно, что ты хорошо зарабатываешь. Это меня утешает. А кстати, ты мне еще не сказал, какая у тебя профессия.
Родольф ответил твердо и без малейшего колебания:
— Должен вам признаться, отец, что со вчерашнего вечера я остался без работы, и я сгораю от стыда, ибо мне известно, что праздность — мать всех пороков.
— Это мудрая пословица, сынок, ее не следует забывать. Но ведь если ты потерял место только вчера вечером, было бы несправедливо обвинять тебя в праздности. И потом я думаю, что у тебя должны быть кое-какие сбережения.
— Это верно. У меня имеется от четырехсот до пятисот миллионов франков как наличными, так и в ценных бумагах; к этому надо добавить примерно такую же сумму, вложенную в разные торговые и промышленные предприятия.
Отец упал на стул, задыхаясь от волнения, и снял крахмальный воротничок.
— Ах, дитя мое, — бормотал он, — и подумать только, что я собирался устроить тебя в наше Управление путей сообщения. Родители совершают иногда крупные промахи. Но каким чудом тебе удалось сколотить такое колоссальное состояние?
— Никакого чуда нет. Я был великосветским взломщиком, а поскольку я добился некоторой сноровки, дела шли без осечки.
— Великосветский взломщик, — растерянно прошептал толстяк, — мой сын — взломщик… Правда, светский взломщик… светский, да еще миллиардер…
— Успокойтесь, — сказал Родольф. — Вчера вечером я принял решение отказаться от этой профессии, заняться честным трудом и посвятить жизнь мирным радостям семейного очага.
Отец поднял глаза и руки к небу, всем своим видом показывая, что он прощает блудному сыну его юношеские грехи.
— Уж раз ты стал честным человеком, — заявил он, — я ничего не хочу знать о прошлом. Мне ясно одно — что ты миллиардер и хороший сын.
— Конечно, — согласился Родольф, — сын я хороший, и надеюсь вам это доказать; но только не миллиардер. Вы же понимаете, что я не могу оставить себе богатство, доставшееся мне столь дурным путем. Все мои добродетельные намерения останутся пустым звуком, если я не верну кому следует все то, что приобрел бесчисленными грабежами. И когда будет возвращено все до последнего су, мне останется оплакивать свои злодеяния и искупать их раскаянием в течение всей моей жизни.
С этими словами Родольф вытащил из жилетного кармана стальные часы, которые он похитил на первом этаже, и протянул их отцу с самым покаянным видом. Но тот ласковым жестом оттолкнул их и стал уверять сына, что он может располагать всем, что есть в доме.
— Не забывай, все, что я имею, принадлежит и тебе. У отца с сыном иначе и быть не может.
— Вот видите, — воскликнул Родольф, — как я был прав, когда хвалил чистые радости семейной жизни. Ваша щедрость приводит меня в восторг; я не замедлю воспользоваться ею без всяких церемоний и позаимствую у вас двадцать пять луидоров. (Родольфу трудно было за несколько часов отвыкнуть от выражений, свойственных светскому взломщику.) Это не значит, что у меня нет денег. Вот в этом кармане у меня лежит пачка в семьсот или восемьсот тысяч франков, но совесть не позволит мне изъять из них хотя бы самую ничтожную долю.
Отец впал в бешеную ярость и стал упрекать его за недостойное поведение. Он говорил, что это просто безумие — отказываться от состояния в восемьсот миллионов, когда нужно обеспечить приданым двух сестер, да еще есть пожилые родители, которые в свое время из кожи лезли, чтобы сын мог сдать экзамен на бакалавра.
— Батюшка, — взмолился Родольф, — я хочу стать честным человеком, я теперь стремлюсь только к добродетели.
— На черта мне нужна твоя добродетель! Ни один порядочный человек не станет кидать деньги в окно, а если тебя так уже разбирает добродетель, изволь-ка прежде всего повиноваться отцу. Для начала ты отдашь мне ту пачку тысячефранковых билетов, которую ты прячешь в потайном кармане.
Как Родольф ни старался ему объяснить, что эта пачка добыта во время кражи со взломом, совершенной в апартаментах чистокровной принцессы, чьих горничных он подкупил, — отец и слышать ничего не хотел и заявил, что он плохой сын.
— Эти деньги принадлежат мне. Их даже не хватит, чтобы вознаградить меня за все волнения, которые мне пришлось пережить за твое восемнадцатилетнее отсутствие. Отдай мне их!
— Батюшка, эти деньги обожгут вам руки. К тому же вам хорошо известно, что добро, приобретенное дурным путем, не приносит счастья.
— Добро, приобретенное дурным путем? Погоди, я научу тебя уважать родителей. Считаю до трех, и если ты не перестанешь упрямиться, я тебя прокляну.
Родольфу не раз случалось быть героем многосерийного газетного детектива или большого романа о любви и ненависти; он не мог не знать, что благородному сердцу никогда не оправиться от родительского проклятия. Содрогаясь от ужаса, он протянул деньги отцу, который долго их считал и пересчитывал, прежде чем убрать в карман пиджака.
— Ровно восемьсот семьдесят пять тысяч франков — немного больше, чем ты предполагал. Ты все-таки хороший сын, и я не теряю надежды вылечить тебя от этой дури, которую ты вбил себе в голову со вчерашнего вечера.
— Боже мой, — вздыхал Родольф, — я и не подозревал, как трудно стать добродетельным. И ночи не прошло с тех пор, как я решил быть честным человеком, и вот я уже поддался искушению. И все же… где может быть лучше, чем в лоне родной семьи?..
Пока он предавался этим горестным мыслям, рассеянно слушая отцовские наставления, у входной двери раздался звонок и сердитый голос ворвался в дом через замочную скважину:
— Что это значит? Почему ключ не под циновкой?
Супруг высунулся в окно и сбросил ключ в сад, да так неловко, что ни жена, ни дочери не сумели его отыскать. Послышались шумные негодующие возгласы. Охваченная справедливым гневом супруга возмущалась, как может отец семейства до такой степени утратить чувство собственного достоинства, что возвращается домой мертвецки пьяный и не способен даже сам отворить дверь. Минут десять продолжались бесплодные поиски, а потом мать и обе девушки забеспокоились, не провалился ли ключ в погреб. Отец, который все время призывал их к терпению из окна второго этажа, теперь уже не скрывал своей тревоги. Родольф оценил положение.
— Не беспокойтесь, батюшка, — сказал он, — я пойду открою дверь.
В голосе его слышалась грусть, ибо он успел отречься от Сатаны и сует и деяний его. Он спустился на первый этаж, вытащил из кармана набор отмычек и открыл замок, словно простую задвижку.
— Какое счастье, — шепнул отец, — что у тебя такие ловкие руки.
На лице Родольфа промелькнула бледная мученическая улыбка.
Не успел он спрятать отмычки в карман, как мать бросилась ему на шею и рыдая обняла его.
— Вот ко мне вернулся мой любимый сыночек после восемнадцатилетней разлуки.
— Вот наш дорогой братец, за которого мы так часто молились, — повторяли Мадлен и Мариетта.
До раннего утра длились сердечные излияния; все плакали от умиления. Потом открыли банку со сливовым вареньем и стали делать тартинки, запивая их кофе с молоком. Очарованный прелестью и скромностью своих сестер, убаюканный нежными материнскими речами, Родольф чувствовал, что это едва ли не самый счастливый день в его жизни. Он похвалил мать за элегантное платье из органди и изящный перманент. Тут вмешался отец:
