— Вроде бы в норме…— изрек инженер, а затем торжествующе ткнул пальцем. — Заводская пломба-то — нарушена! В гарантийном ремонте могут отказать!
Школьница сочла этот довод убедительным, а уязвленный продавец извлек из коробки последнюю модель, гордость фирмы. Этот аппарат отвечал, кажется, взыскательному вкусу дотошного специалиста. Школьница возрадовалась, продавец тоже.
— Стоп! — убито молвил инженер. — Синхронизация барахлит!
Карандаш продавца завис в воздухе, а разъяренная школьница вытащила инженера на улицу.
— Ты что — издеваешься?.. Зачем тебе нужен самый-самый хороший? Самый лучший?
— Как — зачем? Кто — издевается?.. Я хочу, чтоб у вас был нормально работающий телеприемник высшего класса, при длительной эксплуатации которого дефектов не будет!
— Они должны быть! — отрезала школьница. — Они и есть! Нормально работающих приборов не бывает! И вещей таких вообще нет! И людей тоже! Все — с изъяном. Все — с дефектами! Все! — Школьница перешла в атаку. — Я обожала учительницу математики — а она оказалась стервой и пьяницей! Физкультуру в восьмом классе вел один красавец, я в нем души не чаяла, а он Людку из шестого “б” чуть не изнасиловал, да еще в извращенной форме!
— Ну и что?.. Единичные явления. Некоторые педагоги плохо учились в институте, деканат недосмотрел. Сама видишь, в нашей радиопромышленности тоже плохо, ослаблен авторский надзор. Опытные экземпляры отличные, а в массовом производстве… Вот и приходится по испытательной таблице…
— Да врет она, эта таблица!.. Всё врет, и все врут! — Школьница отступила на шаг, чтоб инженер мог обозреть ее с головы до пят.
— Хороша, да?.. Все у девочки есть, мордашка дай бог, ноженьки точеные… — Она приподняла и без того не длинную юбку. — Ручки каковы, а? А плечи?.. С царственным наклоном, говорят. А это вот? — Ладошки приподняли выпирающие груди. — Загляденье!.. Да ты и сам втихую успел полапать меня, убедился в товаре высшего класса. Так вот, — глаза школьницы метали молнии, — обман это сплошной! Соврала испытательная таблица! Те самые ножки, на которые ты пялишься, чуть выворочены при входе в таз, при родах оно, говорят, полезно, на пляже, однако, думают иначе. И груди, которые ты прощупал, не такие уж большие и твердые, как тебе показалось, тут уж наши девичьи секреты. И не уверена я, что в процессе эксплуатации они станут лучше! Соски, выдам тебе секрет, ненормально крупные, аж до самых ключиц…И, главное, не девушка я уже, вот так-то. Сорвана с меня заводская пломба, гарантийному ремонту не подлежу!
— Не надо, — умоляюще произнес инженер, густо краснея. — Не надо…Ты только пойми: если все считать плохим, то ничего хорошего уже не создашь и в хорошее вообще не поверишь. Успокойся. Купим телевизор.
Десятиклассница уже не пылала гневом. Совсем по-детски ковыряла она землю носком туфли.
— Любой покупай. Тебе же лучше. Сломается — чинить приедешь, предлог будет. Может, и переспим когда-нибудь.
В глубоком впечатлении от этих слов инженер взял школьницу за руку и повел ее в магазин. Наконец-то нашелся идеальный аппарат. Продавец выписал чек и стал заполнять прочие бумажки, как вдруг инженер страдальчески глянул на школьницу и сдавленно выкрикнул:
— Нет!.. Не могу!.. Трубка-то — чешская и по корейской лицензии! Загнется — где такую найдешь?
— Пиши! — заорала продавцу школьница и швырнула деньги кассирше. — Эй, грузчик! Сюда! Скорей!
Коробку с телевизором она помогла вытащить на улицу. Замахала рукой и закричала, подзывая такси.
— Вот тебе за консультацию, — протянула она инженеру червонец. — Пропадешь ты, парень, не быть тебе главным инженером, директором тоже. И бобылем сдохнешь…
Двадцать с чем-то лет назад узнал я о всесоюзном конкурсе на лучшее произведение о рабочем классе. В то время я считал себя умеющим писать: журнал “Новый мир”, весьма авторитетный при Твардовском, дважды пытался, превозмогая цензуру, опубликовать мой (первый в жизни!) роман, типографский набор дважды рассыпался, и тогда в пику властям журнал оповестил о скором появлении моей повести “Дежурный монтер”. Была она, кстати, в отделе прозы прочитана, и я услышал много лестных слов о себе. Претендуя по крайней мере на то, что в спорте называется утешительным призом, я почтою отправил повесть на конкурс.
Прошел почти год, близилось время присуждения, так сказать, призов, а от комиссии — ни слуху, ни духу. И однажды утром я отправился узнавать результаты. Располагалась комиссия в Колонном зале Дома союзов, занимая две комнатки на верхотуре, объявление гласило: конкурс продлен на шесть месяцев из-за обилия рукописей. Все шкафы были забиты ими, стелажи прогибались под тяжестью многотомных трудов, вдоль стен — штабели папок. Сидевший за столом гражданин громко чихнул и предложил мне зайти попозже, месяца через три.
Остолбенело взирая на шкафы, стелажи и штабеля, я не мог проронить ни слова. Стыд вошел в меня, душу объяло смирение. Не десять и не двадцать литераторов решили поучаствовать в конкурсе. Вся страна! Вся Россия и республики! Тысячи шахтеров, фрезеровщиков, слесарей и электромонтеров захотели отразить свой доблестный труд, все трудящиеся от Бреста до Чукотки зарились на первую премию, и где уж мне устоять перед миллионами пишущих, среди которых определенно сыщутся неведомые пока таланты, гении, тягаться с которыми мне не под силу! И надо забрать, немедленно забрать “Дежурного монтера”, дабы не осрамиться!
Через несколько минут я, однако, передумал. Взяв наугад одну из рукописей на полке и прочитав страничку, понял: это — не проза, а разжиженная корявыми диалогами статья из “Социалистической индустрии”. В еще большую радость привела меня другая папка, полная невообразимых ляпсусов. На фоне таких конкурсных произведений “Дежурный монтер” высился белоснежной вершиной, и захотелось узнать, читана ли моя повесть и какие замечания высказаны.
Искать мою рукопись гражданин за столом отказался. Но еще раньше внимание мое привлек молодой человек, сновавший по коридору и часто бросавший тусклый взор на часы. Суетливо-нервная походка его наводила на мысль о туалете, куда человеку надо срочно попасть, а тот либо на ремонте, либо занят. Понаблюдав еще немного над парнем, я догадался наконец, что тот страдает, что душа его горит и пламя в нутре его может загасить только водка, до которой аж сорок пять минут, поскольку лишь с одиннадцати утра Моссовет разрешал продажу спиртных напитков крепостью выше 30°, пива же в центре столицы и вечером не сыщешь.
А у меня в портфеле уютно полеживала бутылка водки, купленная еще вчера, перед ночной сменой, которая выдалась лихой, бурной, с коротким замыканием на подстанции, с остановкою завода, и мне, сменному энергетику, не до выпивки было. Пить же, даже на работе, заставлял инстинкт самосохранения. В ту пору многим, не только мне, власть надрезала судьбы, обрекая цензурными гонениями на уход в диссидентство со всеми каверзами его; люди, вытолкнутые из литературы, сбивались в сообщества, находили усладу в восхвалении друг друга и теряли понимание того, что называется жизнью. Алкоголь же, выпиваемый в количествах много выше среднедушевого потребления, сближал меня с сотнями людей, с тысячами правд и судеб, и стакан, пропущенный где-то на задах магазина, давал, помимо опохмеления, восхитительное ощущение нового знания.
Парень понял меня с полуслова, мы пошли по Пушкинской к мебельному магазину. Рядом с ним распространяла вкусные запахи столовая, в буфете нашлась дешевая закуска. Зубы парня позванивали о стакан, водку в себя он наливал натужно, сопротивляясь ей, а отведя стакан от губ, замер в позе мыслителя, который только что услышал нечто из ряду вон выходящее и не знает еще, как оценить глубокомысленную фразу. Уши мои готовы были втянуть в себя тривиальное наблюдение “кажется, прижилась…” или элегический вздох типа “Христос по душе босичком пробежал”.
Но я ошибся. Алкаш был из литературной элиты.
— Хорошая рифма, — произнес он и тыкнул вилкой в селедочный хвостик. Затем порасспрошал меня, чтобы убедиться: перед ним — работяга-наивняк, сочинитель, склонный к дезертирству с литературного фронта. О себе же выразился скромно:
— Коллежский секретарь. Временно исполняю обязанности коллежского асессора.
Пожаловался на судьбу: в их коллегию поступило — на высочайшее имя — более десяти тысяч прошений, удовлетворить их невозможно, поскольку все три вакантные должности уже заняты.
Если пьяный бубнеж перевести на нормальный трезвый язык, то означало это следующее: все три премии за лучшее произведение о рабочем классе — уже определены.
Пораженный этим известием, я немедленно смотался в Елисеевский за бутылкой.
Алкоголь возымел свое действие. Коллежский асессор (он же — консультант при Союзе писателей) заговорил посвободнее.
