3
В 1883 году Роберт Льюис Стивенсон публикует свой знаменитый «Остров сокровищ». Одноногий долговязый Джон Сильвер, образчик пирата, в одной из глав романа знакомит Джима Хокинса (а заодно и всех, кто причастился этим приключенческим бестселлером) со своим бродягой-попугаем:
«— Вот капитан Флинт… я назвал моего попугая Капитаном Флинтом в честь знаменитого пирата… так вот, Капитан Флинт предсказывает, что наше плавание окончится удачей… Верно, Капитан?
И попугай начинал с невероятной быстротой повторять:
— Пиастры! Пиастры! Пиастры!
И повторял до тех пор, пока не выбивался из сил или пока Джон не покрывал его клетку платком.
— Этой птице, — говорил он, — наверно, лет двести, Хокинс. Попугаи живут без конца. Разве только дьявол повидал на своем веку столько зла, сколько мой попугай. Он плавал с Инглендом, с прославленным капитаном Инглендом, пиратом. Он побывал на Мадагаскаре, на Малабаре, в Суринаме, на Провиденсе, в Порто-Белло. Он видел, как вылавливают груз с затонувших галеонов. Вот когда он научился кричать «пиастры». И нечему тут удивляться: в тот день выловили триста пятьдесят тысяч пиастров, Хокинс! Этот попугай присутствовал при нападении на вице-короля Индии невдалеке от Гоа. А с виду он кажется младенцем… Но ты понюхал пороху, не правда ли, Капитан?
— Повор-рачивай на другой галс! — кричал попугай.
— Он у меня отличный моряк, — приговаривал повар и угощал попугая кусочками сахара, которые доставал из кармана.
Попугай долбил клювом прутья клетки и ругался скверными словами.
— Поживешь среди дегтя — поневоле запачкаешься, — объяснял мне Джон. — Это бедная, старая невинная птица ругается, как тысяча чертей, но она не понимает, что говорит. Она ругалась бы и перед Господом Богом…»
Бес в ребро всем нашим нынешним криминальным романам! Какой колорит! Какие названия! Какая география! Нет-нет, стоит и впрямь взять глобус или развернуть карту мира…
Малабар — область на юго-западном побережье Индии. Суринам — то же, что Голландская Гвиана (в Южной Америке). Провиденс — остров в Индийском океане. Порто-Белло — порт в Шотландии. Гоа — португальская колония на территории Индии…
А галеоны! Галеоны, испанские корабли, на которых перевозили золото из испанской Америки в Испанию!.. А сам попугай, в конце концов! Этот пиратский сторожевой пес, демонстрирующий глубокое знакомство с языком рыцарей «Веселого Роджера» и вымечтанное человечеством долголетие!..
Вот что, однако, интересно: читал ли Стивенсон одну замечательную многотомную книгу, отпраздновавшую к началу 80-х годов XIX-го века в Германии уже второе свое издание? Я имею в виду «Жизнь животных» Альфреда Брэма. Скорее всего, нет. Иначе, вероятно, он нарисовал бы еще более «выпуклый» портрет Капитана Флинта, разместив его среди сородичей того подсемейства, представителей которого знаменитый немец относит к пернатым «интеллектуалам» — жако, или серый попугай. Брэм приводит примеры потрясающей сообразительности, памяти и разговорчивости серых попугаев. Один такой экземпляр, ссылается автор «Жизни животных» на описание Левальяна, жил у амстердамского купца. «Карл — так звали попугая — говорил не хуже Цицерона, — утверждает Левальян, — и мог бы наполнить целую книгу мудрыми изречениями, которые мне приходилось от него слышать и которые он повторял, не пропуская ни одного слога. По данному приказанию он приносил ночной колпак и туфли хозяина и звал служанку, если она нужна была в комнате».
Еще интереснее, по словам Брэма, был другой жако, живший в Вене. Он был куплен в 1827 году министерским советником Андреасом Мехлетаром и через три года перешел во владение к церемониймейстеру капитула Ганиклу; тот занимался с питомцем необыкновенно усердно и добился его высокого умственного развития. Последний владелец пернатого венского уникума, Ленц, рассказывает, что тот научился петь довольно сложные песни, даже насвистывал арию из оперы «Марта» и приплясывал при ее исполнении, переняв часть движений у того, кто его обучал. А под конец жизни — стал прихварывать и часто повторял с печалью: «Попка болен, болен бедный попка…» Но это еще что! В поведении жако обнаружилось нечто, подталкивающее к крамольной мысли: нет ли резона в изображении Святого Духа передать голубю хотя бы часть характерных черт попугая? Судите сами. «Когда он, — говорит Ленц, — во время церковной службы слышит звон колоколов, то кричит: «Я иду, слава Богу, я иду!» Если хозяин уходит, то он кричит самым сердечным тоном: «Храни тебя Господь».
Должен заметить, что умозаключение о придании попугаю столь высокого, практически «небесного», статуса — увы, не мое. Задолго до меня, в том же XIX-м веке (и тоже в конце), его высказала Фелисите — героиня романа Гюстава Флобера «Простая душа». Для бедной служанки, чьим единственным утешением в жизни оказалась религия, попугай Лулу стал ее символом. Ее воплощением. Флобер пишет: «В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем.
Купив образок, она повесила его там, где прежде был граф д'Артуа, — так ей были видны и образок и Лулу. Теперь она их уже не разделяла: попугай благодаря сходству со Святым Духом стал для нее священным, а Святой Дух — живее и понятнее. Бог-отец не мог сделать своим посланцем голубя — ведь голуби не умеют говорить, — вернее всего, он избрал предка Лулу. И Фелисите молилась, глядя на образок, но время от времени посматривала на Лулу… И когда Фелисите испускала последний вздох, ей казалось, что в разверстых небесах огромный попугай парит над ее головой».
К попугаю Флобера нам еще, видимо, предстоит вернуться. Нас к этому «вынудит» другой писатель — англичанин и франкофил Джулиан Барнс, наш современник. А покамест перебросим мостик из XIX-го века в конец XX-го — где гимны попугаю сменяются поиском в нем комедийных черт. Это стало увлечением не только писателей, но и творцов анимационных фильмов. В новых темпоральных координатах выходило так, что соревноваться с попугаем в деле сотворения суматохи решительно некому. Но суматохой, впрочем, все не исчерпывалось.
У Сергея Довлатова в «Иностранке» появляется беспутный зеленый Лоло (на слух его нетрудно спутать с флоберовским Лулу, верно? — но только на слух!). Лоло одаряет присутствующих бездной экспрессии: «Шит, шит, шит, шит, фак, фак, фак, фак…» В репликах угадываются самые распространенные американские ругательства.
— Мне бы так владеть английским, — удивляется один из персонажей повести, Ефим Друкер, издатель.
Попугай — сумбурен. Любовник же главной героини «Иностранки», Рафаэль, — любвеобилен. Без этой антитезы — не обойтись. «Явился как-то, снимает брюки, а трусы в помаде, — рассказывает о Рафе слегка удрученная Маруся, героиня. — В моральном отношении Лоло на этом фоне — академик Сахаров. Он хоть не шляется по бабам…» Ну да. «Академик Сахаров» — не шляется. Он — улетает. Прогуляться. Героиня рыдает так, будто перехоронила всю свою родню. По улицам носятся «десятка три автомашин с зажженными фарами». Все ищут попугая. С трассы следуют какие-то смутные донесения. Например: «Босс! Я задержал его и посадил в багажник. Крупный говорящий попугай. Конкретно, говорит, что он — Моргулис…» В конце концов Маруся обнаруживает пропажу за портьерой — хвост обаятельного мерзавца наполовину выдран…
Этот, довлатовский, попугай — почти отечественный. Все-таки его написал русский автор (армяно-еврей) на русском языке. В нем поровну смеха и печали. В нем нет трагедии. Только драма. Запрятанная, как бриджи в сапоги, глубоко внутрь. Эмигрантская драма, возможно, взыскующая продолжения. Сиквела — где бы пернатого болтуна пытались переучить с иностранного на язык предков, а он бы оказался скверным школяром, зато патриотом страны постоянного проживания. Так сказать, ара-сторонник герметичности культуры.
Впрочем, один такой образчик (ара наизнанку) уже выпорхнул в мир из короткого рассказа Эфраима Севелы — «Попугай, говорящий на идиш». У него есть определенный градус родства с довлатовским Лоло. Только он, пожалуй, еще грустнее — при всей его комичности. Когда он произносит свои тоскливые тирады, позаимствованные из постулатов отошедшей в мир иной хозяйки, тирады, которые никто из присутствующих не понимает, к грусти добавлялся горький смех абсурда.
Этот замечательный рассказ заканчивается так:
«Старая зеленая птица потопталась серыми скрюченными лапами на перекладине и изрекла четко:
— Вей из мир! Вос хот геворн мит ди идн! (Горе мне! Что сталось с евреями!).
— Что? Что он такое говорит? — вскочила на четвереньки голая Барбара.
