Робер Бобер - Залежалый товар

Лишь мсье Альбер, словно ища откровения, время от времени возводил к ним глаза. Порою в этом немом вопросе читалось сожаление. А иногда, но мельком, проскальзывала какая-то растерянность, смутно напоминающая раскаяние. И все-таки это были вещи, а не живые существа, поэтому вскоре они перестали быть предметом его заботы. Так что он вернулся к своему кроильному столу и стал размечать «Юные годы» всех размеров и «Шарманку влюбленных» всех цветов.

«Клетка», «Тонкое сукно» и «Шерстяной бархат» так и значились под именами своих тканей, хотя их, как и другие модели, в свое время тоже окрестили названиями песен. Впрочем, подобно остальным, у каждой из них на левом рукаве было записано ее имя. «Шерстяной бархат» был наречен именем «Без вас», «Тонкое сукно» — «Не зная весны»; что же касается «Клетки», то ей мадам Леа дала имя той иронической и грустной песни Жоржа Ульмера, что только что имела огромный успех, «Месье ожидал». Но это, кажется, забылось еще до того, как они были перевешены на верхний стеллаж. А раз о них больше не говорят, пришло время передать слово им самим.

Совершенно неожиданный случай дал жакеткам понять, что голоса, звучащие внутри них, могут быть услышаны. Но только ими. Важный нюанс, к тому же отличающий их от мира живых.

Я уже сказал, что у мсье Альбера и мадам Леа было двое детей: Рафаэль, учившийся в пятом классе лицея Карла Великого, и Бетти. Бетти ходила в третий класс коммунальной школы на улице Катр-Фис. После занятий, около половины пятого, она возвращалась домой, выпивала на кухне чашку горячего шоколада и шла в ателье поцеловать отца. Тот имел обыкновение сажать ее на угол своего кроильного стола — ему нравилось во время работы смотреть, как она уплетает кусок хлеба с маслом. Эти мгновения ласкового тепла, эти жесты, всегда одни и те же, стали почти ритуалом, и все работники с умилением наблюдали за ними. Доходило до того, что даже в самый разгар сезона швейные машинки останавливались, когда Бетти по чьей-либо просьбе начинала петь какую-нибудь песенку, разученную в школе.

— Ну, Бетти, — как-то раз спросила Жаклин, одна из отделочниц, едва девочка покончила с бутербродом, — что ты споешь нам сегодня?

— Речитатив.

— Ты хочешь спеть речитативом?

— Да нет, я хочу прочесть, — и отвечала Бетти, особенно упирая на слово «прочесть». — Называется «Мсье! Мсье!». Это стихотворение.

Если обычно она пела, оставаясь на кроильном столе, то теперь слезла на пол и решительно встала напротив одного из манекенов от Стокмана, служивших для примерки. Глядя на Жаклин, девочка объявила:

— «Мсье! Мсье!», стихотворение Жака Тардье.

— Затем, повернувшись к манекену, она начала:

С этими последними словами Бетти обернулась и широким жестом обвела стеллажи со швейными изделиями, ждущими своей продажи.

А затем под восхищенными и ласковыми взглядами всего ателье, не спускавшего с нее глаз, она закончила стихотворение.

Раздались аплодисменты и крики «Браво!». Жаклин с такой силой хлопала в ладоши, что наперсток соскочил с ее пальца и закатился под швейную машинку. Охваченные любовью и гордостью, мсье Альбер и мадам Леа уже видели свою дочь среди избранных: он — в палате депутатов, она — в «Комеди Франсез».

А наши три жакетки?

Так вот, они чуть было не кинулись в объятия друг друга. У них даже возникло желание расцеловаться. Известно, что позже они вспомнят, как смеялись и плакали в эту минуту.

До сих пор они ждали, чтобы узнать, чего следует ждать. Не зная, что должно произойти или не произойти. Не понимая, почему некоторые жакетки исчезают из ателье, и куда они исчезают, и почему они сами остаются на месте.

Чего им не удавалось понять, так это почему, по какой странной прихоти мсье Альбер проявляет столько забот и внимания к изделиям, которые так мало времени проводят в его руках? Зачем он так старается убрать лишние складки, следит, чтобы пуговицы были пришиты точно против петель, а рукава были ровные и одной длины? «Клетке», «Тонкому сукну» и «Шерстяному бархату» даже казалось, что, когда мсье Альбер проводит рукой по ткани, этот жест таит в себе скрытую ласку.

«А мы?» — говорили они себе. Что они такого сделали, чтобы их до такой степени не замечали? Почему они не имеют права на подобные ласки? И если придет новый клиент, разве они, как все остальные, не подготовлены для показа и даже для демонстрации? Тщетно искали жакетки какой-нибудь знак — ничто не указывало им верного ответа.

Так что подобные вопросы задавал себе не только мсье Альбер. Вопросы скапливались и формулировались тремя нашими жакетками всегда одинаково: «Почему мы? Что отличает нас от других? Ткань, из которой мы сшиты?»

«Клетка» слышала — эта история передавалась из мастерской в мастерскую, — что одна из ее предшественниц уже была выброшена в окно на улице Фобур-Пуассонньер каким-то недовольным подрядчиком по той надуманной причине, что она плохо сидела.

Эта предшественница — я полагаю, ее бабушка — приняла все меры, чтобы упасть достойным образом. Она распрямила плечи, ветер надул ее рукава. И те, кто видел, как она падает, рассказывали, что им показалось, будто летит не жакетка из клетчатой материи, а какая-то птица, которой дали свободу парить в небе Парижа. Но такое объяснение не годилось ни для «Тонкого сукна», ни для «Шерстяного бархата». В их семейной истории, безусловно, тоже было какое-нибудь событие, анекдотец, невнятный рассказ или маленькая баллада, эхом которой они могли бы себя считать. Но тщетно пытались они найти хоть какие-то следы в своей памяти — подобного наследия они были лишены.

Итак, «Клетка», «Тонкое сукно» и «Шерстяной бархат» в одночасье поняли, что могут разговаривать. Прежде они, одинокие невидимки, ибо уже никто не отдавал себе отчета в их существовании, могли разве что разглядывать помещение ателье. До них доносились звуки, но откуда они шли? Разумеется, жакетки заметили, что каждому движению губ соответствовал звук, тогда как жесты, касания, гримасы были тише, чем дыхание. В то же время похожие на человеческий голос звуки, иногда куда более разнообразные и прихотливые, исходили от прямоугольной коробки, называемой «радио». Это стало причиной множества сомнений и заблуждений. То, что люди называли речью и использовали, чтобы быть понятыми, казалось нашим жакеткам непостижимым. У них не было рта, ведь у них не было головы, так же как не было рук или нижних конечностей. Слова, высказанные одеждой, — откуда они могли бы исходить? Из кармана? Из петли?

Они понимали друг друга, наконец-то они об этом узнали. Но каким таинственным способом?

А тут еще это:

Вот оно как!

Прежде если они что и слышали, то лишь биение своих сердец. Нечто, доселе молчавшее в них, внезапно обрело жизнь. «Шерстяной бархат» не ответил на вопрос «Клетки» и «Тонкого сукна», но возникло что-то вроде слабого и в то же время спокойного света.

Все трое одновременно сделали такое открытие: чтобы потекли слова, не обязательно открывать рот. Речь живет в них, другая, загадочная и беззвучная, некое подобие тайного языка, непохожего на человеческое говорение. Они ощутили что-то мягкое, теплое. Они были отвержены, отринуты, осуждены и обречены. Покинутые, но живые, прижавшиеся друг к другу и оберегаемые забвением. Они готовы были ринуться в любое приключение, если тому суждено перевернуть их жизнь и покончить с их унижением. Эта игра в «я тут — меня нет!» внезапно была прервана детским голосом, и все внутри них оборвалось.

— Я говорю, — сказала первая.

— Я тоже, — ответила вторая.

— Я вас слышу, — произнесла третья.

— Мы тоже тебя слышим, — сообщили две первые, и все трое расхохотались.

— Меня зовут «Без вас», — прежде других опомнился «Шерстяной бархат».

— А меня «Не зная весны», — подхватило «Тонкое сукно».