Франтишек Лангер - Розовый Меркурий

Господин Крал в изображении Лангера типичный мещанский романтик, который да­лек от всего, что выходит за пределы его области интересов.

Книга «Розовый Меркурий» написана рукой большого мастера. И хотя истории, рас­сказанные паном Кралом, также как и сам пан Крал, не имели места в действительности и представляют собой плод фантазии автора, но сама романтика собирательства изображена Лангером талантливо, увлекательно, многие страницы пронизаны тонким юмором, осве­щены мудрой улыбкой автора. Мир марок, его законы, этика и эстетика, техника коллекционирования описаны с большим знанием дела. Надо полагать, что книгу прочтут с большой охотой и пользой для себя не только филателисты и что у людей, до сих пор не проявлявших интереса к маркам, он появится.

Под конец жизни Франтишек Лангер отошел от квиетизма, в эти годы он выступал — в особенности в своем рассказе «Речь над колыбелью» — за социализм, за демократию и мир между народами. По случаю его 75-летия орган ЦК КПЧ «Руде право» отметил, что «Ф. Лангер своей антивоенной тематикой идет от истоков подлинно гуманистических и демократических свойств его богатого творчества. Как и всех передовых чешских писате­лей, именно они характеризуют его лучшие произведения».

Как и все мои товарищи, я начал собирать марки, как только мы научились разли­чать буквы и цифры. Собирать означало обшаривать папину корзину для бумаг, умолять дядю, жившего в Дрездене, посылать мне марки из Германии и тратить каждый свой крейцер в писчебумажной лавке на иностранные марки. Но собирать марки означало так­же обмениваться с мальчишками, отдавать им свои двойники за их дублеты, расхваливать свои и хулить их марки. В то время в Праге на медицинском факультете учились два моих двоюродных брата. Они-то и нашли в каком-то журнале адреса коллекционеров в различ­ных странах, желавших обмениваться марками. Братья помогли мне сочинить письмо и посоветовали вложить в него австрийские и венгерские марки. Неожиданно я получил в обмен за них довольно много различных марок из разных концов света и из Индии. Марки из Индии были так же замусолены, как мои. Скорее всего, их посылал такой же, как я, мальчишка. Позднее я написал о нем свой первый филателистический рассказ. Этот маль­чишеский этап закончился, когда мне исполнилось четырнадцать лет. Я тогда впервые влюбился. Платонически и на расстоянии. Вернувшись в 1920 г. после войны домой, я снова принялся коллекционировать. Мое сердце увлекли наши марки, на которых не то всходило, не то заходило солнце за Градчанами[1], и я начал собирать их, так сказать, на патриотической основе. Однажды, в поисках темы, пришло мне в голову, что ведь о мар­ках можно было бы написать даже рассказы. Мне нужно

было, конечно, сначала побольше узнать о них. Я нашел господина Эрвина Гирша, руководившего «Трибуной филателистов», которая выходила в издательстве Борового. У Гирша были богатая библиотека книг о марках, проекционный фонарь и микроскоп для их рассматривания, и целая химическая лаборатория. Познания Гирша о марках были поис­тине феноменальными. Он был общителен, весел, ласков, и я узнал от него все, что мне требовалось. Это было время научного коллекционирования, когда марки оценивались эстетически, графически, исторически, когда искали и собирали экземпляры с отклоне­ниями и неправильностями. Время, требовавшее настоящего филателистического судьи, разоблачителя подделок и мелких мошенничеств, защитника прав филателиста и филате­листической правды.

Я собирал лишь наши марки, но при этом интересовался вообще миром марок, его законами, этикой, эстетикой и техникой, коллекционерским кодексом, экономическим значением марок. Однако истинное наслаждение мне доставляло писать о них рассказы. Было нелегко выдумывать и сочинять их. Поэтому я написал их немного, всегда приуро­чивая примерно один к рождеству, а один — к пасхе.

Но потом наступили тридцатые годы, когда люди перестали улыбаться. Однажды марки ужаснули меня. Это когда на них появилось: «Protektorat Bohmen und Mahren»[2]. После этого у меня пропало желание иметь полную коллекцию марок нашей республики. Я не возвращался к ним больше. И к рассказам о них.

Франтишек Лангер.

Маленькая Юнгманова площадь, наверное, была когда-то идиллическим уголком. Ведь именно на ней, в середине круглой клумбы с белыми розами, поместили памятник славному лингвисту спокойного девятнадцатого века. Однако ныне Йозеф Юнгман, важ­ный и уравновешенный чешский классик, поглядывает из своего кресла на бешеное кру­женье у своих ног: спокойный уголок постепенно превратился в один из наиболее безум­ных пражских перекрестков.

Пожилой человек, шедший в тот вечер на шаг впереди меня, видимо, желал под­вергнуться экзамену по ясновидению, выдержке и ловкости, каким является переход через этот перекресток в вечернее время. Ко всему этому он нес еще под мышкой две тяжелые книги, а левой рукой, в которой находился зонтик, придерживал шляпу, потому что кру­жили не только автомобили, но и ветер. Ему посчастливилось. Его лишь слегка задело крыло автомобиля, и когда он пошатнулся, я вовремя подхватил его. Корректный от при­роды, я помог ему поднять выпавшие из его рук тяжелые фолианты. Он был очень бледен и растерян, и я не оставил его, привел в кафе на углу, заказал по рюмке коньяку.

—   Я — Игнац Крал, поверенный Промыслового банка, — представился он мне, отхлебнув глоток коньяку и запив его водой. — Я очень обязан вам. Вы спасли мне жизнь.

—   Не так жизнь, — откликнулся я, — как вот эти толстенные книги. Автомобили вряд ли стали бы с ними церемониться.

Крал нежно прижал к себе свои книги.

—  Мне было бы жаль их, — сказал он. — Видите ли, я балуюсь филателией, — он постучал по обоим томам. — Было бы обидно потерять часть своей коллекции.

Только теперь этот пожилой человек вызвал у меня живой интерес. Я знавал многих филателистов мальчишеского возраста, но никогда не встречал ни одного, которому, на мой взгляд, было под шестьдесят. Я припомнил свой тонкий ребячий альбомчик, мыслен­но взвесил оба фолианта и спросил их хозяина с должным уважением:

—  Это ваша коллекция?

Крал посмотрел на меня как-то искоса, слегка прикрыв веки. Спустя несколько ме­сяцев после нашего знакомства, я понял, что такой его взгляд означает изобличение в фи­лателистическом невежестве. Что-то вроде учительского: «Садись, получай кол».

—  Да нет, это лишь часть ее. Кое-какие мои швейцарские марки.

Я вспоминал: когда мне было двенадцать и даже четырнадцать лет, марки этой ма­ленькой страны — на них был изображен Вильгельм Телль — вполне умещались на од­ной, да и то, кажется, неполной страничке моего альбомчика. А тут два таких толстых то­ма! Я высказал свои мысли вслух. Господин Крал снова одарил меня своим косым взгля­дом. Потом он принялся объяснять, что, хотя швейцарских марок имеется только около трехсот, настоящий коллекционер найдет среди них тысячи разновидностей в зависимости от типографских плит, бумаги, оттенков цвета и видов зубцовки, не говоря уже о штемпе­лях, надпечатках и других редкостях.

Все это, суммированное мною сейчас в одном, правда, довольно пространном пред­ложении, пан Крал, уже совсем пришедший в себя, излагал добрых полчаса. Это была на­стоящая научная лекция, которая украсила бы любую университетскую кафедру. Она со­стояла из глав, и после каждой из них пожилой человек делал паузы, выпивая при этом по глотку воды. Абзацы он отсчитывал на пальцах, начиная их словами: во-первых, во-вторых, в-третьих… Когда он говорил тише, то я ясно видел места, напечатанные петитом, а поднятый указательный палец означал, что сказанное следует отнести к подстрочным примечаниям. И, как всякий научный труд, лекция его была насыщена множеством цифр, дат, названий мест, книг, журналов, каталогов и авторитетов.

За эти полчаса он порозовел, между тем как я чувствовал, что бледнею и у меня кру­жится голова. Лишь когда он протянул руку за фолиантом, чтобы дополнить, как он выра­зился, свою теоретическую лекцию практической иллюстрацией, я пришел немного в себя. Мои силы внезапно восстановила та давняя двенадцатилетняя пора, которую каждый человек носит в себе до самой смерти, и я ощутил вдруг огромное любопытство к коллек­ции пожилого господина. То, что я увидел, не было даже в дальнем родстве с моими мальчишескими марками, замусоленными, порванными, жалкими, казавшимися пре­красными лишь детскому воображению. Ни один паренек не смел даже и мечтать о таком волшебном кладе, о таком великолепном музее. В этих томах, лист за листом, швейцар­ские марки приятно радовали глаз своими нежными красками, иногда отделенные одна от другой, как танцовщицы, или, наоборот, выстроившиеся, как рота солдат, строка за стро­кой. Много раз отдельные марки или даже целые группы марок повторялись и, на мой взгляд, выглядели совершенно одинаковыми, однако для господина Крала они были пол­ны существенных различий. Иные, густо устланные марками страницы, внезапно сменя­лись, скажем, лишь одной единственной строкой марок. Но бывало и так, что в центре це­лой страницы сияла одна единственная марка, по-видимому, из-за своей ценности заключенная в прозрачный блестящий конвертик. Тогда большое белое бумажное пространство вокруг нее казалось ореолом.