Рихард рассказал: по его собственным словам, а это могут подтвердить многие здесь, в тринадцатом, Пинский был сыном царского министра, действительно князя. Его отца во время революции то ли посадили в тюрьму, то ли расстреляли, то ли он умер от тифа. А сам он в двадцатом году бежал в Польшу, где находилась часть его родовых имений, которыми от имени отца управлял его дядя, тоже князь и сенатор, как русский, видимо, так и польский. При Пилсудском в Польше был князь Пинский, точно. Он окончил университет и стал управлять своими имениями. Женился на какой-то знатной немецкой барышне из Курляндии и перед вторжением Гитлера в Польшу перебрался в Соединенные Штаты. Жил в Нью-Йорке на переведенные туда капиталы и, кажется, занимался каким-то бизнесом. А во время войны — тут дело неясное, сказал Рихард, хотя он случайно слышал это от самого Пинского — во время войны князь якшался как с немцами, когда навещал свои имения в оккупированной Польше, так и с американцами в освобожденной ими Австрии, куда ездил выяснять, сохранились ли его дома в Вене. «Ну, может, он это тебе сам объяснит на чистом французском языке. Но одно имей в виду, — сказал Рихард, — смотри не смейся, когда он объявит себя законным претендентом на русский престол». — «У него что, совсем крыша поехала?» — «Не знаю, — пожал плечами Рихард. — Откуда нам знать, какой он должен быть, этот претендент? Или каким он может быть. Во всяком случае, кое-кто из русских здесь, в лагере, считает, что за этим „претендентством“ что-то есть. Не знаю только, много ли. Но он наверняка сам тебе расскажет. Он считает себя в известной степени и прибалтом тоже — через жену, хотя он с ней, кажется, разведен, — поэтому и якшается со всеми латышами и эстонцами». — «А что он тут, в лагере, делает?» — «Валенки сушит. Бригадир на сушилке».
Аким Акимыч получил от меня обещанную хлебную пайку и, кажется, стал считать меня — как потом стали говорить с легкой руки Ааду Хинта[8] — деловым.
Около пяти князь прислал мне с дневальным двенадцатого барака приглашение: Василий Федорович просят, мол, к семи часам к ним пожаловать. Я решил пойти. Почему нет? Интересно все-таки. И кроме того: просто чудо, что меня еще не засунули в какую-нибудь шахтерскую бригаду. А князь как-никак тут в лагере начальник сушильщиков. Может, волею судьбы у него найдется свободное местечко? Я еще не вышел из барака, как ко мне подошел Аким. На ближайших нарах никого не наблюдалось. По виду Акима я понял, что именно такого момента он и выжидал. Он сказал полушепотом, хотя так же тихо говорил, кажется, и с Палло, и со всеми: «Петр Иванович, вы как раз росту хорошего, а у меня тут брюк пара, новенькие, с иголочки, и отменной длины — видите, какая красота? — И вытащил из-под полы телогрейки свернутые рулоном черные коленкоровые лагерные штаны. — Смотрите, прямо выходные. — Он развернул брюки и держал их перед моим носом. — Такие каждый бы за две пайки купил. А зачем я их буду отдавать тому, кто их кромсать начнет? Вот они, как Богом деланы». Менять или продавать выданные со склада вещи заключенным категорически запрещалось. Становясь предметом подобных сделок, они официально превращались в ворованное имущество, а попавшихся с ворованным имуществом наказывали, если была охота, не в судебном порядке, а карцером плюс переводом на более тяжелую работу. Но дело было не только в этом. Или главным образом не в этом. Меня остановило то, что у Акима была такая тихая манера речи. Мой опыт показывал, правда, что такие тихие могли быть и честнее многих, кто говорил громко, — некоторые верующие, например. А вот кто шептал, те могли оказаться и шулерами. Однажды в Ухте, разыскивая кого-то, я зашел в чужой барак. Все были на работе, только несколько больных лежали на нижних нарах. На верхних, по счету уже второго десятка, стоял на коленях и молился старик, западный украинец, Акиму земляк, стало быть. Он шептал молитву и крестился левой рукой. Я подумал: а почему левой? И тут же увидел почему: правая рука у него была занята не менее важным, а может, и более важным делом. Ею он вытянул с соседних нар из-под подушки маленький холщовый мешочек, с удивительной быстротой развязал шнурок, тремя пальцами вытянул оттуда пару хрустящих рублевок — все, видимо, что там было, — а двумя оставшимися ловко смял и зажал их в кулаке. Что же касается Акима, то он не показался мне ни вором, ни святошей. Он был бледен и костляв. И из дома, из какого-нибудь Малого Полесья или откуда там, он не получал ничего — жена и дети сгинули у него неизвестно где. Несмотря на это я сказал, что брюки мне сейчас не нужны. Я не стал добавлять, что две пайки мне и самому очень даже сгодятся. Как и того, что, если уж и поделюсь ими с каким-нибудь зеком в порядке благотворительности, то предпочту, пускай уж Аким меня простит, Палло, например, или вообще кого-нибудь из соотечественников. Аким немедленно отступил со своими брюками, а я отправился к Князю.
«А-а, вы пришли. Excellent[9]. Я пригласил четверых-пятерых интеллигентных друзей провести вечер. Раз уж вы первый, помогите мне чуточку». В Севжелдорлаге в бараках у сушителя валенок заднего помещения обычно не было. А у Князя здесь, как у бригадира, таковое имелось. Пристройка в десять квадратных метров, откуда одна дверь вела в сушилку, другая в сени барака. Первая, как я догадался по жару и крепкому духу валенок и портянок, полуприкрыта; вторая либо закрывалась, чтобы из сеней не шел холод, либо открывалась настежь для проветривания. В хибаре имелись нары, стол, два табурета, и на стене, на гвозде, на весьма неожиданном здесь предмете — плечиках — висел придурочный костюм товарища бригадира, его френч. Ибо товарищ бригадир в данный момент был в нижней рубашке, в майке, как тут все говорили, в том числе эстонцы, и накрывал для гостей стол. Через приоткрытую дверь в сушилку виднелась обычная, похожая на длинный белый кирпичный гроб сушильная печь, а над ней на деревянных рамах — обычная, пока еще без валенок, сезонная одежка: сапоги, портянки, несколько бушлатов, несколько рубах. Под всем этим фантастическим такелажем, на палубе этого воображаемого печного корабля, то есть, на средней решетке топки, стояла источавшая жареный дух сковорода, на которой поджаривались предназначенные, видимо, для гостей кусочки хлеба на черт знает чем пахнувшем масле. Рядом со сковородой клокотал жестяной сосуд для кипятка. «Ne santez vous pas, mon cher, des aromes un peu inattendues?[10] Несколько неожиданны на фоне всех этих портянок Et cetĕra[11]?» — «Да, пожалуй, — промямлил я, попытавшись в сушильном чаду вынюхать нечто особенное. — А что это за запахи?» — «Должен же я своих гостей чем-то поразить. Сами же они не настолько опытны, да и не столь независимы, чтобы догадаться. Как и вы, прошу прощения. — И он захохотал, причем так кокетливо, что я подумал: а ведь у него, черт, и впрямь фальшивые зубы. — Поскольку вы все равно не догадаетесь, то, во-первых, — это карри, а во-вторых — свежий курляндский лук, из Вагенпоста, прямо из имения моей бывшей супруги. Один парень здесь в лагере родом оттуда и принес мне в память о хозяйке. А масло — вы только понюхайте — это самое настоящее прованское оливковое масло. Именно. Тоже последняя капля. Из посылки, присланной мне американским Красным Крестом. Как и последняя горсточка карри. Обещали ежемесячно посылать такую посылку — элементарное теплое белье, предметы гигиены, белки, витамины. Благодаря хлопотам моей жены и друзей. Но первая посылка пока что и единственная. А уже четыре месяца прошло. Ну, что касается масла, то для друзей и последней капли не жалко. И, разумеется, я далек от мысли, что в четырехмесячной задержке виноват кто-то, а не американский Красный Крест. Разумеется, именно он. Там ведь тоже люди. И они крадут эти посылки и съедают по причине тяжелейшего кризиса с питанием, охватившего ныне всю Америку. Чтобы эти посылки утаивали и съедали где-нибудь в другом месте — невозможно даже подумать, не правда ли?» — ухмыляясь, он ринулся в сушилку и передвинул сковородку с печной решетки на кирпичи, где жар был поменьше. «То есть, вы хотите сказать, что это последний колумбийский кофе из вашей американской посылки?» — спросил я, когда он, вернувшись, выставил на стол жестяную банку с пестрой этикеткой, до половины наполненную коричневым порошком. «Malheureusement, non[12]. Настоящая только банка. Содержимое же — просто хорошо прожаренная рожь. Растолченная в аптечной ступке. Абсолютно чистый продукт. Не то что, знаете, китайцы в Тайшете в лагерях продают. Там кормят зеков овсянкой. Зерна большей частью остаются целыми. Китайцы отмывают их от остающегося в отхожих местах вещества, высушивают, обжаривают, тонко мелют. Du café parfait[13], холош!». Я попытался явно не выражать своего удивления и сказал: «Вот если бы к вашему колумбийскому еще и сливок…». — «Вот здесь-то мне и потребуется ваша помощь», — сказал Князь, выставляя на стол, покрытый более или менее разглаженной половиной простыни, шесть жестяных плошек и столько же кружек. «Какая помощь?» — «Видите, вот овсяные хлопья. — Он вынул из ящика стола мешочек с овсяными хлопьями. — Некоторые коллеги из Латвии выразили мне солидарность. Обратите внимание, что мы теперь с этими хлопьями сделаем. — Он высыпал хлопья в маленькую кастрюльку, долил полкружки холодной воды и хорошо размешал, получив двести граммов жидкой кашицы. — Какая сейчас на улице температура, mon cher?» — «Примерно минус пять». — «Excellent. Идите теперь и вымойте в предбаннике руки». — «Ну, и теперь?» — спросил я, вернувшись с вымытыми руками. «Теперь откройте в столе вот этот задний ящичек. Видите, там хороший кусок марли? Тоже по-своему редкий товар. Добыт из больницы. Сложите ее в шесть раз. Parfait. Теперь сверните в виде воронки. С одной стороны шире, с другой уже. Теперь лейте кашу в воронку. Стоп-стоп-стоп. Нижний, то есть узкий конец зажмите. Так. Теперь тут у меня жестяная кружка. Трубку поднимите над кружкой — нет-нет, вертикально. Так. А теперь постепенно скручивайте ее. Так-так-так. Но чтобы она, не дай бог, не упала и не порвалась». Я сделал как было сказано. На поверхности марли появились белые капли, и белая жидкость начала стекать через мою левую руку в кружку. «Voila notre crème! Regardez![14] — победоносно воскликнул Князь, когда жидкость до последней капли стекла в кружку. — Теперь мы выставим это в наш frigidaire[15]! — Он открыл внутреннюю раму окна, поставил кружку между рам и закрыл. — И когда мы все это при плюс четырех градусах после, скажем, двадцати минут добавим в кофе — знаете, я съем свою фуражку, если не будет эффекта кофе со сливками. Ну да, не абсолютного, разумеется, но, учитывая местные условия, почти что полного! Между прочим, нет ли у вас сахара, mon cher? Ммм… граммов двести. Тащите сюда. Всего нас будет шесть человек. Каждый получит две полкружки кофе. Двухсот граммов хватит». Я успел принести сахар до прихода гостей. Выждал, не решаясь, две минуты и все же решил, что мой вопрос следует задать до прихода третьих лиц. В их присутствии сделать это было бы невозможно. И я спросил на лучшем своем французском: «Василий Федорович — dans votre brigade des séchoirs — n’avez pas par hasard une place libre pour moi?[16]» Секунду он смотрел на меня, и затем: «Ну, разумеется. В шахте вы, с вашим французским языком, как и с вашим интеллигентским рылом, никому не нужны. Ни птеродактилям, чью чешую или перья вы откопаете, ни блатным, которые там будут вами командовать. А здесь у вас будет, по крайней мере, небольшой кружок для собеседований. Так что насчет рабочего места — разумеется. Раз вы желаете. Вы же сами знаете, никакая это не синекура. Но и по сравнению с шахтой тут свои преимущества. Словом, я ставлю вас завтра на двадцать третий участок. Оттуда сушильщик вчера слетел». — «По какой причине?» — «Воровство лагерного имущества». — «И крупное воровство?» — «Продал пару брюк. Тут больше и не нужно». — «М-м-м-м. Покупателя тоже наказали?» — «Ясное дело!» — «Вот любопытно. Мой дневальный тоже предложил мне четверть часа назад пару брюк…» — «Ваш Аким?» — «Да. Значит, если бы я купил их, мы бы оба слетели? Он с места дневального, а я оттуда, куда вы меня завтра поставите? Обоим неделю карцера, а потом на подземные работы? Но ведь я бы купил по неведению, а он продал бы — от голода!» — «Мотивов тут никто не спрашивает, mon cher. Просто не попадайся. — Он повернулся на стук, в дверях появились гости. — А voila nos amis! Entrez! Soyez les bienvenus, messieurs[17]!» Трое бывших господ в лагерных бушлатах вползли в помещение. Князь представил меня как профессора юриспруденции Таллиннского университета, что вполне соотносилось с тем, что уже было сказано об остальных. Тем не менее, не упустим возможности как можно подробнее описать их.
