Сама Халя — курносая блондинка, но собирается просидеть в убежище до конца войны. Она показывает водопроводный кран, мешки с крупой и запас лекарств.
— Да, великолепное убежище, — кивает она. — Ну так как, вы одолжите мне денег?
Ей дают десять злотых, она клятвенно обещает вернуть их после войны. Еще сорок берет взаймы у пана Рыгера, отца Халинки — той, что в школе сидела позади Хали, — и бежит к мужу.
Мастерская, где работает муж, находится на чердаке многоэтажного дома. Поднимаясь по лестнице, она слышит рев грузовиков. Какой-то мужчина вешает на дверь мастерской замок. Руки у него трясутся, ключ не сразу попадает в замочную скважину.
— Где Шайек? — спрашивает она.
— Там, — трясущейся рукой мужчина показывает на закрытую дверь и сбегает вниз.
— Шайек, — шепчет она, обращаясь к замку, — я не могу к тебе войти. — Рев грузовиков становится громче. — Шайек! — она пытается сорвать замок, потом изо всех сил колотит по нему кулаком. — Мне нельзя здесь стоять!
Со двора доносится:
— Всем евреям выйти во двор!
Затем слышится топот ног. Она знает, что будет дальше: начнут обыскивать квартиры, этаж за этажом.
— Они же меня найдут, — объясняет она замку. — Найдут и увезут на площадь.
Она слышит детский плач, несколько выстрелов и чужой дрожащий голос: «Спаси меня, Шайек, спаси меня!» Услыхав имя Шайек, она догадывается, что голос ее собственный.
— Это я кричу, я просто немного испугалась, но теперь уже успокоилась, здесь нельзя стоять, потому что меня застрелят, нельзя, меня расстреляют прямо здесь… он откроет дверь — и что… увидит меня мертвую… нельзя… — все это она проговаривает вслух, спускаясь по лестнице.
Перед домом собираются люди. Еврейские полицейские и эсэсовцы строят их в колонну. Один из полицейских — Юрек Гайер, за которого недавно вышла замуж Бася Малиняк. Он видит ее. Разводит руками (это означает: я ничем не могу тебе помочь, ты же сама понимаешь) и ставит ее в колонну.
Они идут. По безлюдным улицам. Проходят мимо деревянных, распахнутых настежь больничных ворот… Вот и площадь. Она думает: «Я на площади. Это та самая Умшлагплац — и вот я здесь. Сейчас нас посадят в вагоны… Господи Боже мой, нас посадят в вагоны, а он как же — без меня?»
Кто-то пустил кинопленку в замедленном темпе и приглушил звук, поэтому люди медленнее двигаются и тише говорят. Или вообще ничего не говорят, раскачиваются, сидя на своих узлах, — взад-вперед, взад-вперед. Или бормочут что-то себе под нос — может, молятся. Они успокоились, больше не суетятся и не пытаются сбежать. Они ждут. Силы остались только на это — ждать.
Она не может ждать. (Облава уже наверняка закончилась, мужчина открыл дверь мастерской, и люди вышли на лестничную клетку. «Ты Шайек? — спрашивает мужчина. — Тут твоя жена приходила…» Шайек бегом спускается на улицу. «Иза, — кричит он, — Изольда!» А Юрек Гайер твердит: «Изольды нет, ее увели на Умшлагплац… Да не кричи, я же тебе говорю — нет больше твоей Изольды!»)
Она осматривается по сторонам. У стены стоит бочка. Сразу видно, что ей туда не поместиться, но она все же делает попытку. Бочка опрокидывается вместе с ней. Больница заперта, но она тем не менее встает перед дверью. Стоит. Проходят часы. В окно ее замечает врач из тифозного отделения. Это наша медсестра, говорит он полицейскому. Ее пропускают внутрь, она ложится на свободную кровать. Думает: больных не тронут. Но тут кто-то входит в палату и говорит, что будут вывозить пациентов. Она встает. Моет пол. Санитарок не тронут, думает она, но тут кто-то входит в палату… Она надевает белый халат: медсестер не тронут… Еврейский полицейский выстраивает работников больницы в шеренгу и подходит к каждому с фуражкой в руке. Люди опускают туда обручальные кольца, цепочки, часы… Она вынимает серебряную пудреницу — подарок будущего мужа в день помолвки. Открывает, смахивает пудру, смотрится в зеркальце и бросает пудреницу в фуражку. Полицейский молча возвращает ей пудреницу — серебро его не интересует. Они выходят из больницы. Площадь пуста, по улицам проскальзывают редкие прохожие. Ветер несет какие-то бумаги, гремит брошенными кастрюлями, хлопает открытыми окнами, где-то неподалеку ржет лошадь, на мостовой валяется опрокинутый таз, белый, с темными пятнами отколовшейся эмали, — кто-то собирался взять его с собой, но посудина оказалась слишком громоздкой.
Она заявляет родителям, что больше ни одного дня не останется в гетто.
— Правильно, — одобряет отец, — очень даже правильно, вот что я тебе скажу, — и делает едва заметное движение пальцами правой руки, большим и указательным. Она знает этот отцовский жест, которым тот подчеркивает значение сказанного. — Ты не пойдешь на смерть, как овца на заклание, — произносит отец серьезно, с пафосом, и снова приподнимает правую руку.
Она не думает, как она пойдет на смерть. Она туда вообще не собирается. Она думает о жестах отца. Они связаны с левым полушарием, отвечающим за речь и движения правой половины тела. Им объясняли на курсах медсестер, но знают ли об этом люди на арийской стороне? Отличат ли они специфику работы полушарий от специфики еврейской жестикуляции?
— Хорошо, что ты отсюда уйдешь, — твердит отец и прижимает ее к себе.
Теперь отцовские руки у нее за спиной. Она их не видит и больше не ломает себе голову, что могут подумать люди, не сведущие в мозговой деятельности.
Назавтра ранним утром муж провожает ее до ворот.
Она протягивает полицаю полученные от пана Рыгера и пана Боренштайна купюры и спокойным, неспешным шагом выходит из гетто.
Через много лет — примерно четверть века — после Второй мировой войны она начнет воображать себе собственную старость.
Вот она сидит в кресле, за окном — лимоны, оливковые и миндальные деревья.
Вот она берет в руки книгу — одну из многих, которые когда-то собиралась прочитать.
Вот она смотрит фильм — один из многих, которые…
Вот она ставит пластинку…
Вот она отправляется на долгую прогулку по горе Кармель. Может, спустится вниз, к морю, разуется, почувствует под ногами влажный песок — он теплее, чем в Сопоте, но более шершавый…
Вечером придет одна из внучек. Расскажет о своей работе. О школе. О женихе. «Я думала, что люблю его, — скажет она бабушке по секрету, — но, кажется, ошиблась».
Она попробует что-нибудь рассказать внучке — историю полувековой давности (а что еще ей рассказывать?), удивительную историю, которую внучка, присев у ее ног, будет слушать, затаив дыхание.
Под конец она прикроет глаза и шепнет: «Вот и все». Точь-в-точь, как в «Роз-Мари», довоенном американском фильме с Джанет Макдональд и Нельсоном Эдди в главных ролях. Роз-Мари, постаревшая, но все еще красивая, сидела в кресле и рассказывала о своей жизни, а зритель видел эту жизнь на экране. Правда, Макдональд глаз не прикрывала. Глаза прикрывала Вивьен Ли в роли леди Гамильтон, это совсем другой фильм, но какая разница? В последнем абзаце книги, которую кто-нибудь о ней напишет, она может повторить, задумчиво прикрыв глаза: «Вот и все».
Кресло: учитель английского
Но на каком языке она станет рассказывать? По-польски? Внучки не знают польского, а она так и не выучит иврит. Тогда, может, по-английски? Она учила его целых три месяца. Оказалась способной ученицей, а у учителя была гениальная методика: уже на первом уроке он читал им в оригинале Оскара Уайльда. Учителя наняла мать Юрека, он приходил домой к Шварцвальдам — три раза в неделю. High above the city, on a tall column, stood the statue of the Happy Prince…[1] — так начиналась любимая сказка учителя английского языка — «Счастливый принц». Учитель был старый холостяк, немного застенчивый и очень вежливый. Садясь обедать, он кланялся присутствующим и говорил «Приятного аппетита», а вставая из-за стола, снова кланялся и говорил «Большое спасибо». Обеды пани Шварцвальд были платой за уроки. Так вот, она была способной и трудолюбивой (старательно линовала тетрадки и вписывала в соответствующие столбики неправильные глаголы: to be — was — been, to eat — ate — eaten) и наверняка овладела бы английским, если бы учитель не повесился. В газете появилась заметка о самоубийстве мужчины средних лет, правда, без указания фамилии, так что, может, это был и не ее учитель. В рубрике «Несчастные случаи» часто печатали подобную информацию, а в рубрике «Первая помощь» давали медицинские советы. В таких случаях рекомендовали сразу, как только человека вынут из петли, сделать искусственное дыхание. К сожалению, гениального учителя вынули из петли слишком поздно и искусственное дыхание не сделали, так что теперь Изольда Р. может разве что произнести «High above the city, on a tall column…», но не рассказать свою историю сидящей у ее ног внучке.
