– Совсем другое дело в городе, – говорил брат,– там народ сознательный, организованный.
Он уже забыл, как его жена торговала в городе на базаре детскими рукавичками. Колхоз действительно был не из крепких, и те болезни, о которых говорил брат, у колхоза были. Но почему-то Ивану Степановичу было неприятно слышать об этом из уст брата. Пора бы ему уже перестать чувствовать себя в колхозе гостем. Иван Степанович никогда не решился бы упрекнуть других в том, что у них нехорошо, если бы знал, что у самого плохо.
У брата на пасеке было не все благополучно. Два года подряд пчелы не приносили колхозу ни капли меду и даже уходили в зиму с подкормкой. Правда, так совпало, что оба последних года были для пчеловодства неурожайными. Или все лето стояла сушь и цветы почти не выделяли нектар, или из-за дождей нельзя было, летать пчелам. Но можно было понять и тех людей в колхозе, которые начинали относиться к брату с колючей презрительностью, если не враждебно.
Как бы ни шли дела на пасеке, трудодни брату записывались аккуратно, и вот уже две осени он получал на них зерно из кладовой колхоза. Но самое плохое было не в этом. В конце концов может быть и так, что сегодня больше повезло одному, а завтра – другому. Плохое было в том, что брата это нисколько не смущало, он, видимо, считал, что так и должно быть. И он продолжал ругать и называть бездельниками тех самых людей, которые заработали для него зерно и деньги, чтобы он мог построить себе хату и купить корову.
Не оправдались и надежды Ивана Степановича на то, что брат поживет в колхозе, освоится на пасеке, а потом и ему поможет в его деле.
Последнее время Иван Степанович уже перестал думать о том, чтобы ему помог брат, и думал только о том, как поправить дела на пасеке у брата. Нестерпимо неловко становилось перед людьми, которые уважали Ивана Степановича и ни слова не сказали против, когда он привез в колхоз пасечником своего брата. Выходило, что Иван Степанович воспользовался их уважением им же во вред.
И с каждым разом ему все труднее было заставить себя зайти по дороге к брату. Но сегодня этого нельзя было избежать. Надо было проверить, перебросил ли брат пасеку за реку, на луг. Брат обещал сделать это еще неделю назад, но Иван Степанович не мог поручиться, что он сдержал свое слово.
Дорога втягивалась под зеленый свод деревьев, росших по берегу, не прерываясь, до самого хутора. Солнце редким дождем проливалось сквозь зеленую крышу, отпечатав на земле шевелящийся узор листьев. Над головой в листве перепархивали птицы.
День был сухой, жаркий, а к вечеру духота еще больше сгустилась. Справа белой стенкой росли тополи, слева, у воды, и в самой воде, – вербы. Там, где дорога, поворачивая, огибала бугор, из белой стенки выступал большой тополь. Сколько ни ходил мимо Иван Степанович, он не пропускал его взглядом, и не только потому, что тополь стоял ровно на полпути между станцией и хутором, но и потому, что ему нравилось это молодое, веселое дерево. И при самом легком ветре тополь лопотал так, будто шел густой летний дождь. А в тихую, безветренную погоду он сверкал чеканными, ярко-зелеными сверху и светлыми снизу листьями и все равно звучал, струился.
У родника, стекавшего со склона и перерезавшего дорогу, Иван Степанович опустился на колени напиться. Долго и жадно ловил губами тонкую ледяную струю, скачущую по зеленым каменьям.
– Что, Иван Степанович, хороша наша ключевая водица? – услыхал он над собой насмешливый женский голос.
Он поднял голову и посмотрел неузнающими глазами. Голос был знакомый – певучий грудной голос, но разве можно было узнать кого-нибудь в этой стоявшей над ним, подбоченясь и чуть отставив в сторону ногу, женщине с лицом, сплошь оклеенным листьями, забрызганными крапинками синего раствора, которым опрыскивают в садах виноградные лозы. Простая парусиновая кофта и такая же юбка женщины, сильные смуглые ноги и рабочие ботинки тоже были в крапинах. На лице одни глаза в узкой щели вызывающе смеялись. За плечами у нее висел жестяной бачок с раствором.
– А теперь угадываешь? – смеющимся голосом спрашивала она, отдирая от лица пальцами и бросая на землю листья, синие с той стороны, где они были
забрызганы раствором, и белые с той, где были намазаны сметаной. И все лицо женщины с темными, будто бархатными полосками бровей было белым от сметаны.
– Так это же ты, Дарья?! – рассмеялся Иван Степанович.
– Ну да, я, – глядя на него, улыбалась женщина серыми глазами и яркими красными губами на белом лице. – Ты, Иван Степанович, не всю воду из ключа выпил? •– говорила она, скидывая с плеч лямки бачка с раствором. – Тяжелый, чертяка, ну-ка поноси целый день почти два пуда.
Она стала на колени, как стоял до этого Иван Степанович, и, нагнувшись, долго пила прозрачную и холодную, журчавшую по камешкам воду. Потом умылась той же водой и вытерлась обратной, не забрызганной раствором стороной полы парусиновой кофты. Сметана смылась с ее лица, и оно стало румяно-смуглым и свежим. Удивительное, стремительное и насмешливое выражение придавали ему эти бархатные полоски бровей, размахнувшиеся в стороны над серыми глазами.
Есть вино – пью его,
Нет вина – пью воду,
Ни за что я не отдам
Казачию моду, –
уперев руку в бок и притопывая ногой, пропела Дарья.
Иван Степанович смотрел на нее улыбаясь.
– А то неправда? – вызывающе спросила Дарья. – Вот срежем осенью виноград и начнется у нас пьяная осень.
– Правда, Даша, правда, – охотно согласился Иван Степанович.
– Ну а если правда, то помоги мне этого чертяку до хутора донести, – не растерялась Дарья. – Он мне за день все плечи оттянул. Почитай, как эта самая выкладка у солдата.
Иван Степанович вскинул на спину бачок с раствором, и они пошли рядом по дороге к хутору. Впереди и сзади них выходили из садов на дорогу женщины с тяпками. Все они были знакомы Ивану Степановичу и сейчас с ним здоровались.
Солнце скрылось за буграми, край неба горел над степью и уже тускнел, будто пепелился. Теплый майский туман сползал из степи по склонам к воде. Тихо было в воздухе, в садах и на реке. С левого берега колхозники луговой бригады возвращались домой на лодках. Две лодки, только что отчалившие оттуда, неслышно скользили через реку. Только чуть-чуть – скрип, скрип – ходили весла в гнездах.
Ехавшие на лодках женщины запели песню. Раствор переливался в бачке за плечами у Ивана Степановича. Дарья шагала медленными, усталыми шагами. На темно-русой прядке, выбившейся у нее из-под платка, остались капельки воды, замочившей ей волосы.
Слушая песню, они разговаривали друг с другом.
– Все, Иван Степанович, за пчелами гоняешься?
– Все за ними, Даша.
– Думаешь все же догнать эту самую золотую пчелу? – спрашивала она дружелюбно.
– Думаю догнать, – отвечал он со вздохом.
– Мой отец говорил: ветер в спину, – серьезно сказала Дарья.
– Спасибо, Даша.
Но тут же она заставила его помрачнеть:
– А вот твой братец ожидает, когда она сама к нему в руки прилетит.
– Ты же знаешь, Даша, какие это были годы, – нетвердо возразил Иван Степанович.
– С ним и при хорошем годе не попробуешь меду, – жестко сказала Дарья. – В других колхозах пасеки кочуют, а наша с весны стоит на бугре. Мы уже не мечтаем получить, хоть бы для детских яслей… Ты, Иван Степанович, рассердился на меня? – спросила она мягче,
– За что?
– За брата.
– Мне, Даша, на себя сердиться нужно, – сказал Иван Степанович.
Идущие берегом женщины сначала только прислушивались к песне, а потом и сами запели. И те, что шли по берегу, и те, что плыли на лодках, пели одну и ту же песню. Но песня на реке, расстилаясь по воде, чуть отставала и потому казалась эхом песни. И опять Иван Степанович почувствовал, как точно кто-то горячими пальцами сжал ему горло.
– Что, берет? – внимательными глазами посмотрела на него Дарья.
– Берет, – признался Иван Степанович.
– Вот и я такая же, – помолчав, негромко сказала Дарья. – Тут родилась и выросла, сама эти песни пою, а как услышу, так сердце и повернется.
В хуторе они расстались. Дарье нужно было идти домой по верхней улице, а Ивану Степановичу – по нижней.
– К брату, небось, зайдешь? – спросила Дарья.
– Зайду, – сказал Иван Степанович.
– Зайди, зайди, может, помиришь их с Еленой. Вчера они опять делились.
– Делились? – потускневшим голосом переспросил Иван Степанович.
– Весь хутор собрали. Жалко мне Елену. По мне, чем такая жизнь, – горшки врозь и – до свиданья… До свиданья, – повторила она уже Ивану Степановичу и, повернувшись, стала подниматься по улице в гору.
У дома брата Иван Степанович встретил старуху, мать Елены.
– Куда вы, Семеновна, в это время? – удивился он, заметив, что она держит в руке узелок и одета не по-летнему: в стеганую кофту, теплые чулки с калошами и полушалок.
