— Зачем ты положила их в пакет?
— Не знаю, — ответила она. — А зачем вообще кладут печенье в пакеты? Просто положила.
Вайда подперла голову рукой и наблюдала за мной. Она была невероятна: ее лицо, глаза, ее…
— Вернее не скажешь, — согласился я.
— Я права? — сонно спросила она.
— Ага, — ответил я.
Я поставил кофейную чашку на небольшой деревянный поднос вместе с консервированным молоком, сахаром и блюдцем для печенья.
Поднос мне подарила Вайда. Она купила его в «Импорте для бережливых», чтобы сделалать мне сюрприз. Я люблю сюрпризы.
— Пока-пока, — сказал я. — Спи дальше.
— Ладно. — Она укрылась одеялом с головой. Прощай, любимая.
Я вынес старушке кофе с печеньем. Она сидела за столом, уткнувшись головой в согнутый локоть, и дремала. На ее лице проступило мечтательное выражение.
Мне очень не хотелось ее тревожить. Я знаю, сколько стоят сны, но, увы…
— Э-эй? — сказал я.
— Ой, здравствуйте, — ответила она, аккуратно разломив сон.
— Пора пить кофе, — сказал я.
— О, как это мило, — сказала она. — Мне как раз нужно проснуться. Я немножко устала — так долго шла пешком. Наверное, можно было бы подождать до завтра и приехать на автобусе, но мне так хотелось принести вам книгу, ведь я дописала около полуночи, а работала над ней пять лет.
— Пять Лет, — повторила она, словно так называлась страна, где она была Президентом, цветы, растущие при свечах в гостиничном номере, — кабинетом министров, а я сам — министром по делам библиотек.
— Я, наверное, прямо сейчас внесу книгу в каталог, — сказал я.
— Чудесно, — ответила она. — Изумительное печенье. Вы сами испекли?
Вопрос показался мне довольно странным. Меня об этом раньше никогда не спрашивали. Я очень удивился. Смешно, что люди могут застать тебя врасплох вопросом о печенье.
— Нет, — сказал я. — Это не я испек. Это мой друг.
— Ну, кто бы его ни испек, этот человек знает, как нужно печь печенье. Шоколад на вкус изумителен. Такой шоколадный.
— Хорошо, — ответил я.
Пришло время регистрировать книгу. Мы записываем все поступления в Гроссбух Библиотечного Фонда. Это перечень всех книг, которые мы получаем — день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Все они оказываются в Гроссбухе.
Мы не пользуемся ни десятичной системой классификации Дьюи[3], ни любой другой системой учета. Просто вносим каждую книгу в Гроссбух Библиотечного Фонда, а потом возвращаем ее автору, и он уже волен поставить ее на ту полку библиотеки, которая ему больше нравится.
Совершенно неважно, где стоит книга, потому что их никто никогда не берет на руки и никто не приходит сюда их читать. Не такая у нас библиотека. У нас — другая библиотека.
— Мне очень понравилось ваше печенье, — сказала старушка, доедая последнее. — Очень хороший шоколадный вкус. В магазине такого печенья не купишь. Так их, значит, испек ваш друг?
— Да, — ответил я. — Мой очень хороший друг.
— Вот и молодец, — сказала старушка. — Такого сейчас уже не сыщешь, если вы понимаете, о чем я.
— Понимаю, — ответил я. — Шоколадное печенье — это очень хорошо.
Их испекла Вайда.
Старушка допивала последние капли кофе, выцеживая их снова и снова, хотя в чашке ничего не было. Ей хотелось убедиться, что в чашке не задержалось ни капли — последнюю она выпила целых два раза.
Я понял, что старушка уже собирается попрощаться и уйти, по тому, как она пыталась встать со стула. И я знал, что больше она сюда не вернется. Это ее единственный поход в библиотеку.
— Написать книгу — это так чудесно, — сказала она. — А теперь книга дописана, и можно снова вернуться в номер, к моим цветам. Я очень устала.
— Вот ваша книга, — произнес я, отдавая ей книгу. — Можете поставить ее на любую полку.
— Я так волнуюсь, — ответила она.
Старушка очень бережно понесла свою книгу к той секции, куда какой-то подсознательный след обычно приводит детей, когда те ставят на полки свои книжки.
Я не припомню, чтобы туда ставил книгу кто-нибудь старше пятидесяти лет, но она направилась именно к этой полке, точно ее вели за руку дети, и поставила свою книгу о цветоводстве при свечах в номерах гостиниц прямо между книгой об индейцах (в их защиту) и иллюстрированным, очень симпатичным трактатом о клубничном варенье.
Она уходила из библиотеки счастливая — пешком назад, в отель Кита Карсона, к цветам, которые ее там ждали.
Я погасил в библиотеке свет и отнес поднос к себе в комнату. Библиотеку я знал настолько хорошо, что мог ходить по ней в полной темноте. Обратный путь в комнату мне скрашивали мысли о цветах, Америке и Вайде, спавшей, точно фотография в библиотеке.
Библиотека появилась на свет из-за неодолимого желания и потребности в таком месте. Такая библиотека просто обязана была возникнуть. А из желания выросло и это здание — не очень большое, — и постоянный штат, в настоящее время состоящий из одного меня.
Само здание старое, выстроено в том же стиле, что и все желтые кирпичные здания, которые возводили в Сан-Франциско после землетрясения[4], находится оно по адресу Калифорния, 94115, Сан-Франциско, Сакраменто-стрит, 3150, - хотя книги, присланные почтой, мы не принимаем. Их следует приносить лично. Это одно из правил, на которых зиждется библиотека.
До меня здесь работало множество народу. Текучесть кадров довольно большая. Я, наверное, — 35-й или 36-й библиотекарь[5]. Эта работа мне досталась потому, что больше не нашлось человека, который отвечал бы всем требованиям и был свободен.
Мне тридцать один год, и специального библиотечного образования у меня никогда не было. У меня совсем другое образование — его вполне достаточно, чтобы управлять библиотекой. Я понимаю людей, и мне нравится то, что я делаю.
Я, наверное, единственный человек во всей Америке, который сейчас может выполнять эту работу, — чем я и занимаюсь. После того, как работа закончится, я найду себе какое-нибудь другое занятие. Мне кажется, будущее для меня кое-что припасло.
До меня библиотекарь проработал здесь три года и, в конце концов, был вынужден уйти, поскольку боялся детей. Ему казалось, что дети что-то замышляют. Теперь живет в доме престарелых. В прошлом месяце он написал мне открытку. Очень неразборчивым почерком.
А до него библиотекарем был молодой человек — он взял отпуск на полгода в своей моторизованной банде, чтобы занять эту должность. После чего вернулся в банду и так и не сказал им никогда, где он провел эти полгода.
— Где ты шлялся последние полгода? — спрашивали его.
— Ухаживал за мамой, — отвечал он. — Она болела, и ей требовалось много куриного бульона. Есть еще вопросы?
Вопросов больше не было.
До него библиотекарь работал здесь два года, а потом внезапно переехал в австралийский буш. С тех пор о нем ничего не слышно. До меня доходили слухи, что он жив, другие слухи утверждали, что нет, но каким бы он ни был — живым или мертвым, — я уверен в одном: он по-прежнему в австралийском буше, потому что перед уходом он заявил, что никогда больше сюда не вернется, а если увидит в жизни еще хоть одну книгу, то перережет себе глотку.
До него библиотекарем работала одна девушка — та ушла из-за беременности. Незадолго до того она заметила блеск в глазах молодого поэта. Теперь они живут в районе Мишн-стрит и оба уже не молоды. У нее — очень красивая дочь, а он — безработный. Они хотят съездить в Мексику.
Мне кажется, это ошибка. Я видел слишком много парочек, съездивших в Мексику, а после возвращения в Америку немедленно разбежавшихся. Думаю, что если им хочется и дальше жить вместе, в Мексику ездить не стоит.
Библиотекарь до нее продержался год. Его убило в автокатастрофе. Машина потеряла управление и врезалась в библиотеку. Это его и убило. Я так и не смог понять, почему: библиотека сложена из кирпичей.
Ах — как хорошо сидеть здесь, в сумраке всех этих книг. Я нисколько не устал. Обычный вечер: 23 книги нашли свои долгожданные тропинки к нашим полкам.
Я выписал их названия и имена авторов в Гроссбух Библиотечного Фонда, а также несколько строк о том, как именно их к нам принесли. Первая появилась, кажется, около половины седьмого.
Чак. МОЙ ВЕЛИК.
Автору исполнилось пять лет. На его лицо словно обрушился торнадо из веснушек. У книги не было ни названия, ни слов. Только картинки.
— Как называется ваша книжка? — спросил я.
Малыш открыл книгу и показал мне рисунок трёхколёсного велосипеда. Тот, правда, больше походил на жирафа, стоящего вверх ногами в кабине лифта.
— Это мой велик, — сказал мальчик.
— Очень красивый, — сказал я. — А как вас зовут?
