Очень скоро этот тип был отпущен и вовсю митинговал на московских площадях. Я видел его по телевизору. Что и говорить: типчик неприятный, но сразу видно – не из трусливых.
И уже на посошок Ольге пришла в голову ещё одна счастливая мысль: учредить ежегодную журналистскую премию имени Феликса за самый честный и бескомпромиссный материал.
Сказано – сделано. Решили учредить. Тем более что Феликс последнее время бескомпромиссно писал заказные статейки под рубрикой
"Ну и дураки мы все!"
В определенном смысле смерть Феликса спасла мне жизнь. Я не успел как следует привыкнуть к наркотикам, не знал притонов, не умел сам варить зелье и колоться. Оставшиеся после Феликса соблазнители быстро перемерли, и я отвык. Но ещё не один год Феликс являлся ко мне во сне со шприцем. Я накачивал вену, он втыкал иглу, делал контроль и начинал вводить. Всё было по-настоящему, сердце заходилось от волнения. А в тот момент, когда должен был начаться приход, я просыпался. Этот сон знаком каждому, кто пробовал наркотики. Он равносилен эротическому сну, в котором совокупляешься с женщиной и просыпаешься вместо оргазма. Феликс рассказывал, что после таких снов он плакал. (Наяву не плакал никогда.)
Однажды, ещё до истечения сорока дней, Феликс привиделся мне столь явно, что я не мог признать это сном. Я до сих пор считаю, что общался с ним по-настоящему.
Феликс был в темно-синем двуборном костюме в черную полоску, точно таком же, как у меня. (Мне кажется, что у него было два одинаковых костюма, один из которых я купил. Либо наоборот, у меня оказалось почему-то два одинаковых костюма, и я по дешевке продал ему тот, что поменьше.)
Феликс молча повёл меня в подъезд, и мы поднялись на верхнюю площадку, где расположен чердачный люк и нет квартир.
Он держался загадочно и строго. Я хотел с ним заговорить, но отчего-то не смел, словно это могло его спугнуть, – а мне так не хотелось, чтобы он исчез!
Мы долго стояли в этом тесном закутке, и я всеми силами пытался проникнуть в образ друга, удержать его. Таким значительным, серьезным и грустным я не видел Феликса никогда. Очевидно, он знал что-то неведомое, мне недоступное. Наконец он вымолвил с тоской:
– Растратил я свою жизнь. Зря.
Больше он ничего не сказал. Проснувшись, я мог поклясться, что слышал эти слова наяву.
Ещё до знакомства я слышал имя Феликса в связи со своим знакомым
Стасовым: Феликс и Стасов. Оба имени упоминались неразрывно в описаниях редакционных дебошей и пьянок и вызывали у меня раздражение: уж больно популярны. Однажды Стасов был в гостях у общей знакомой, нашёл на столу рукопись моего романа, открыл наугад и стал не по делу критиковать, что не прибавило симпатии. Газетчики казались мне самоуверенными верхоглядами.
Позднее мы с Танькой (так звали мою знакомую) зашли забрать пластинку у некоего Шведова, тусовщика, хиппаря, рок-барда и, конечно, наркомана. Нам с Танькой было негде приткнуться, она окончательно не разошлась с мужем, я – с женой, и мы бродили по всему городу в поисках пристанища. Такие бездомные парочки не вызывают восторга у владельцев собственного жилья. Если приходишь к другу, ему надо привести девицу или поделиться своей, если к подруге
– она завидует и мешает.
Шведову было всё равно, но он ждал гостей, и мы в любом случае не успевали. Он угощал нас чаем и, перебирая запасы маковой соломы, рассказывал о своих приключениях, не очень похожих на правду. Он якобы побил милиционера, его посадили в участок и завели уголовное дело, но отпустили благодаря заступничеству местных журналистов.
Синезеров, поэт-шестидесятник, которого я знал как пропойцу и шута, собрал петицию в поддержку Шведова с подписями всех главных редакторов города, принес в милицию и заявил, что к Шведову нельзя относиться как к обыкновенному хулигану, поскольку он поэт, личность впечатлительная и неуравновешенная. (Представляю, что ответили бы в милиции на самом деле!) И Шведова отпустили на поруки, не закрыв дела.
Недавно ему пришла повестка в суд, с которого, скорее всего, его увезут в тюрьму. Шведов на суд не явился. Менты приезжали за ним несколько раз, но дома не застали. Теперь он собирается сбежать к бабушке в деревню и скрываться там. Он открывает дверь только на условный стук. И теперь с условным стуком к нему должны прийти друзья, чтобы колоться джэффом.
– Пробовал джэфф?
Нет, я не пробовал джэфф. И вообще, я пробовал наркотики давно, сразу после школы, когда на них пошла первая мода. Это были кое-какие таблетки, от которых я потерял сознание, трава, в которой я ничего не разобрал, и морфий, оставшийся у моего приятеля после смерти бабушки.
Шведов стал нахваливать джэфф: от него-де и видения, и "иголочки" по коже, и необычайный секс-прилив. Я нервничал. Значит, если сюда нагрянут менты, то найдут целый мешок сушеного мака и обколотую компанию и нас заодно с ней. А если эта кодла обколется, то её галлюцинации и секс-прилив начнутся в присутствии моей девушки. Мне, честно говоря, не терпелось смыться, а Танька, как нарочно, всё щебетала, хихикала да драла свои ножки.
В это время раздался звонок – не условный, а самый обыкновенный, очень громкий. Шведов тут же без всяких условностей открыл дверь, и в квартиру ввалился целый ураган сомнительных личностей во главе с высоким, поджарым, хищным, весёлым, носастым мужиком в очках, светлом костюме и галстуке. В руке этого мужика (малого лет тридцати) был чёрныё дипломат. Только так, на мой взгляд, и должен был выглядеть следователь в штатском.
Очкарик тут же ворвался на кухню, оглядел всех угольными жгучими глазами и поздоровался с Танькой как с хорошей знакомой. Затем
Шведов представил его мне.
– Феликс! А это Хафизов.
Феликс бросил на меня внимательный быстрый взгляд.
– Это не Хафизов, – сказал он без улыбки. – Хафизов в очках.
– Это Хафизов, который снял очки, – залилась смехом Танька.
Феликс улыбнулся и пожал мне руку своей крепкой ручищей.
– Так вот ты какой, известный на весь мир писатель Эдгар Аллан
По, который пьет виски и заедает опием! – сказал он.
С чего он взял?
После этого Феликс без лишних слов скинул пиджак, снял галстук и рубашку, обнажив гибкий спортивный торс и мощные бицепсы. Толстые дутые вены были испещрены комариными укусами уколов.
Как только Феликс стал варить зелье, Шведов заныл, что его надо пустить без очереди. Ему надо к бабушке в деревню, ему надо забрать из садика сына…
– Началось?
Феликс прервал процесс варения и зыркнул на Шведова так, что тот мигом заткнулся.
– Как начинаем колоться, так сразу у одного бабушка в деревне, у другого – поезд через пять минут, у третьего – собачка рожает… Ещё одно слов, и я эту гадость вылью в толчок! Ты меня знаешь.
До тех пор, пока наркотик не был готов, Шведов с несчастным лицом метался по соседней комнате, обхватившись руками, раскачивался на стуле, но молчал. Потом все они собрались в спальне, укололись, зашторили окна, разлеглись на диване и полу и прикрыли глаза полотенцами. Феликс уколол себя последним, как капитан корабля, погружающегося в пучину кайфа.
– Закрой, пожалуйста, дверь и выключи радио, – попросил он меня слабеющим голосом.
Газету я презирал. При коммунистах я бы ни за что не пошёл туда работать, да меня бы и не взяли. Но после появления всяких
"взглядов-видов" многое изменилось. Можно стало выбирать, что нравится, а говорить, что думаешь. Газетчики соревновались в нехитром деле злословия на заданную тему, едва поспевая за московскими образцами, быстро раздувались от самомнения и лопались как пузыри. Сейчас невозможно вспомнить не только местных, но и столичных героев того времени, хотя прошло совсем немного лет. И это хорошо.
Кругом развелись какие-то кооперативы. Почти каждый человек был членом кооператива или сам себе кооператив. Потом пошли биржи.
Каждый был членом биржи или самой биржей. Актеры, журналисты, учителя, учёные, кто побойчей, звонили куда-то и предлагали кому-то вагоны никеля, цистерны красной ртути, моржовые члены, мамонтовы бивни… Никто никому не отказывал и почти никто ничего не покупал, и все были возбуждены. Государственные деньги раздавались легко, толстыми запечатанными пачками, не входящими в карманы. Один кооператив продал за границу целый состав государственных танков и был разоблачен. Один мой знакомый (он же кооператив) продавал в
Израиль бросовые бычьи пенисы с местного мясокомбината – как прекрасный собачий корм. Это были всё цветочки.
Деньги валялись повсюду, никто не хотел напрягаться работой, поскольку рядом, только что, сосед нечаянно, сдуру, загреб целое состояние. Все притворялись страшно активными, озабоченными и компетентными, строили из себя американцев, а на самом деле грезили и воровали. И вот всё кончилось.
Я работал /арт-директором/ рекламного агентства "Третий кит", составлял какие-то филькины грамоты с перечнем наших мнимых услуг и более чем реальных расценок, делал умный вид, иногда сочинял какой-нибудь текст типа "Третий кит – на нём бизнес стоит"… И вот мои филькины грамоты, проходившие на ура почти нечитанными, так что неловко было брать деньги, стали вызывать у директоров-заказчиков глубокую задумчивость. Из десятка наших услуг они стали выбирать одну-две подешевле, например, значок и наклейку, потом отказались и от этого. Всё кончилось везде одновременно. Наши заказчики перестали быть вальяжными американцами, оказались безнадежными должниками или встревоженными банкротами. Из офиса с кондиционерами, рыбками и жалюзи мы съехали в комнату без мебели, с облупленным потолком, потом в двухкомнатную квартиру на окраине города. Раньше я высыпал зарплату перед женой на диван бесформенным ворохом, из перевернутого дипломата, предварительно отложив в карманы пару плотных пачек.
