племянники. Родство от двоюродного до седьмой воды на киселе. И люди все хорошие и очень хорошие. Аркадий не был чрезмерно крупным юношей, но ему достался слишком тесный купальный костюм. Призванный по идее скрывать не предназначенные к публичной демонстрации части тела, он, наоборот, их выпячивал. Рельефные бедра, раздавленные на лавке ягодицы и то мужское, что мы имеем в виду, а Настя не могла не видеть. Если все это богатство умножить на два (у Саши купальный костюм тоже был тесным), можно понять приступ дурноты, что накатил вдруг на девушку. Она оперлась на плечо Афанасия Ивановича и, повернувшись в профиль к кузену и его гостю, сказала:
— Я пойду распоряжусь насчет завтрака. Никто не услышал ее, даже дядя Фаня, восхищенно взиравший на полосатых гребцов.
— Давно ли вы изволили прибыть?
— Только что. И решили искупаться с дорожки. Генерал предложил нам освежиться, но мы отказались от его мадеры.
Аркадий называл Василия Васильевича не «папенька», не как–нибудь иначе, а именно «генерал», и трудно было понять, следует ли он таким образом какой–нибудь моде или в самом деле не испытывает к отцу глубоких родственных чувств.
— Идите домой, дядя Фаня, вам напечет голову. Дяденька приложил холеную ладонь к макушке и сделал сообщение для вновь прибывших:
— А меня ведь зарезать обещают, Аркашенька. Молодые люди расхохотались и, не сговариваясь, налегли на весла.
Глядя вслед поднимающимся по пологому склону фигуркам пожилого господина и девушки, Аркадий сообщил товарищу, впрочем, ни о чем его не спрашивавшему:
— Человек пустейший, но притом и милейший. Поездил по свету, по Италиям и Парижам. Всему учился, ничему не научился. Во всем разбирается, ничего не знает. Всех любит и ни в ком не разбирается. Я с ним книжки в детстве читал. Он мне в лицах показывал переход Ганнибала через Альпы. Особенно у него получалось эхо в горах, когда слон падает в пропасть…
— А отчего его так зовут: дядя Фаня?
Аркадий недовольно и снисходительно поморщился.
— Ну вот всегда найдется, извини за выражение, умник, который подумает, что мы тут передразниваем Чехова. Наш дядя Фаня не имеет никакого отношения к дяде Ване. Усвой это, пожалуйста. Просто лет десять назад приезжала к дядюшке родственница из Литвы. Он чуть–чуть поляк. Приемная дочь или что–то в этом роде. Так вот, она часто говорила: «Файный дядя, файный». Это, кажется, по–немецки. Да к тому же он еще и Афанасий, отсюда — Фаня.
— А кто такой дядя Ваня? — спросил Саша, очевидно, любивший докопаться до истины.
Аркадий удивленно сглотнул слюну и не нашелся, что ответить.
— Между прочим, я думал, что Фаня от английского «фанни» — смешной.
— Ты что, учишь английский?
— Он мне для работы нужен.
— Для того, чтобы рыться в болотах?
— Нет, чтобы читать, — простодушно ответил Саша.
— Ах вот оно что!
— Скажи, а девушка…
— Это Настя. Странная она. Семейство у нас большое, должен быть и кто–то странный. Я, знаешь, до сих пор не могу уяснить, кто она, собственно, мне. В общем — кузина.
— А в чем странность?
Лодка вошла из света в тень, и сразу все видоизменилось. Не только вода, воздух, звуки, но даже смысл слов. Аркадий, беспечно болтавший до этого, не без напряжения произнес:
— Ей еще и полных семнадцати лет нету, а она мне иногда кажется старушкой. После того как заболел дедушка Тихон Петрович — кстати, дедушка тоже не совсем родной, двоюродный, — так вот, дом теперь на Насте, бабушка при больном неотлучно. Мужики ее уважают.
— Настю?
— Ну да. Она у них за третейского судью. Развернувшись, молодые гребцы выбрались на освещенную середину пруда, встали на шатающемся дне лодки спиной к спине и, толкнувшись задницами, с бессмысленным визгом одновременно рухнули в воду. Стон удовольствия сотряс водные недра.
Настя и Афанасий Иванович шли по тропинке меж двумя одуванчиковыми полянами. Слева от них правила рыжая раса, справа — шарообразно–летучая. Три дня уже Настя собиралась спросить дядюшку, в чем причина этого растительного чуда, но и в этот раз забыла. Склон венчался старинной железной оградою. За оградой густел одичавший сад. Пришлось пройти шагов сорок, чтобы добраться до ворот, они держались на двух каменных беленых столбах. На вершине одного стояла гипсовая урна, на вершине другого сидел воробей. Войдя в ворота, дядюшка с племянницей оказались под сенью яблоневых ветвей и в конце шелестящего туннеля увидели двухэтажный дом с застекленной верандой. На невысоком крыльце сидел в кресле–качалке мужчина с широко распахнутой газетой. Сидел неподвижно. Легкая занавесь, подчиняясь неуловимому движению воздуха, выплыла из дверного проема и замерла у его плеча, предлагая для прочтения свои узоры взамен убогих букв. Проигнорированная, вернулась на место. Когда до ушей сидящего долетел скрип гравия под каблуками Афанасия Ивановича, он положил газету себе на грудь и сообщил с непонятным удовлетворением в голосе:
— Ну вот, его все–таки убили.
— Кого убили? — одновременно спросили дядя Фаня и молодая дама, вышедшая как раз на веранду из глубины дома. Одета она была по последней булемановской моде — в длинный облегающий костюм, украшенный шеренгами пуговиц от отворотов жакета до юбочной складки у левого колена. На голове она несла широкополую шляпу с не вполне уместными перьями, на плечах длинный платок с горностаевым рисунком. В левой руке — ридикюль на длинной кожаной цепочке. В ней чувствовалось театральное прошлое (пошлое).
— Здравствуйте, Галина Григорьевна.
— Здравствуйте, Настенька, здравствуйте, Афанасий Иванович. Вы не знаете, куда все подевались? Я уже два часа хожу по дому, и — никого! Даже прислуги нет. Аркадий с приятелем побежали купаться, Василий Васильевич не может оторваться от газеты, а я…
— Мария Андреевна у Тихона Петровича, ему опять худо. Она не отходит от него. А Зоя Вечеславовна с Евгением Сергеевичем еще, верно, почивают. Поздно вчера легли. О «прислуге» Настя ничего не успела сообщить, потому что на веранде появился длинный, унылого, почти чахоточного вида мужик в застиранной косоворотке. Стуча сапогами, он пронес мимо беседующих господ большой никелированный самовар и установил посреди стола, сервированного к чаю.
— Здравствуй, Калистрат, — строго сказал Василий Васильевич, поправив по очереди оба бакенбарда. Калистрат поклонился, сначала господину генералу, потом всем остальным. Поклонился низко, но без души.
— Барыня к чаю не выйдут, велели сообщить. Этот дворовый мужик был всегда себе на уме, но сегодня его сугубость как–то особенно ощущалась.
— Ступай, — сказала Настя, — я сама тут.
Каблуки Калистрата самодостаточно застучали прочь с веранды.
— Так кого все–таки убили? — спросил Афанасий Иванович.
— Да, любопытно, — поддержала его Галина Григорьевна, — впрочем, ты мне что–то уже говорил, Васечка. Генерал крутнул в сторону молодой супружницы снисходительным глазом и объявил:
— Фердинанда Франца застрелил в Сараево сербский патриот. По моему крайнему разумению, это обещает последствия. И самые непредсказуемые. — Сказав это, генерал несколько раз выпятил крупные красные губы, и лицо его подернулось туманом государственной задумчивости.
— Хотите, я вам предскажу все, что вы считаете непредсказуемым? — раздался резкий, даже неприятный голос. Из–за вечно неудовлетворенной своим положением занавеси появилась невысокая сухощавая дама лет сорока пяти в белом свободном платье с квадратным вырезом на груди и очень широкими рукавами. Черты лица у нее были правильные, даже безукоризненные, но притом почти неприятные. Она курила тонкую папироску, вызывающе держа мундштук большим и указательным пальцами.
По тому, какое впечатление на собравшихся произвело ее появление, можно было заключить, что она не является всеобщей любимицей. Генерал неохотно и неловко привстал в знак приветствия. Галина Григорьевна качнула своей шляпой так, словно боялась обрушить сооружение, покоящееся на ее полях, и тут же заявила, что ей нужно переодеться. Настя взялась переставлять чашку, нисколько в этом не нуждавшуюся. Только Афанасий Иванович поприветствовал появившуюся даму вполне дружелюбно.
— Как почивали, Зоинька?
— Все небось обсуждали с Евгением Сергеевичем судьбы будущей России? — не пытаясь скрыть иронии, подключился к вопросу генерал.
Зоя Вечеславовна посмотрела в его сторону сквозь клуб легкого дыма.
— Почему же будущей? Судьбы и ныне существующей нам небезразличны. Что же касается этого убийства в Сараево, то оно закончится ни больше и ни меньше…
— Как всеевропейской войною, — послышался хрипловатый лекторский баритон.
— Евгений Сергеевич, — распростер руки в ожидании объятий дядя Фаня и радостно двинулся в направлении плотного широкоплечего мужчины в полотняной летней паре.
