Меня зачали в одну из этих хмельных ночей: одна моя половина сформировалась из отцовского сперматозоида, набравшегося виски, а другая — из маминой яйцеклетки, угостившейся водкой. Так я и родился, несусветный коктейль из индейской резервации, и мой отец нуждался во мне ничуть не меньше, чем в любой другой разновидности спиртного.
Однажды ночью мы с отцом возвращались домой с баскетбольного матча. Ехали сквозь вьюгу, местами переходившую в буран, и слушали радио. Почти не разговаривали. Во-первых, в трезвом виде мой отец был молчалив. Во-вторых, индейцы понимают друг друга без слов.
«Здорово, ребята, говорит Большой Билл Бэггинс, это шоу классики рока для полуночников на радио KROC, частота 97,2 FM. Нам прислала заявку Бетти из Текоа. Ей хотелось бы услышать „Звездно-полосатый флаг“ в кавер-версии[2] Джими Хендрикса, а именно — концертную запись из Вудстока».
Отец заулыбался, прибавил звук, и мы понеслись дальше, а Джими, как снегоочиститель, прокладывал нам дорогу. До той ночи я всегда относился к Джими нейтрально. Но когда вокруг вьюга, переходящая в буран, и за рулем — мой отец, и тишина нервозная, потому что путь опасный, и играет Джими… тогда музыка кажется чем-то большим, чем просто музыка. Реверберация звука приобретает философский смысл, форма и предназначение идеально гармонируют.
Когда эта музыка закончилась, мне захотелось освоить гитару. Только не подумайте, будто я возмечтал стать Хендриксом: я даже не предполагал, что когда-нибудь стану играть не только для себя. Мне просто хотелось теребить струны, прижимать к себе гитару, изобретать собственные аккорды… подступиться хоть на шаг к тому, что знал Джими и знал мой отец.
— А знаешь, — сказал я отцу, когда композиция закончилась, — мое поколение молодых индейцев не видало ни одной настоящей войны. Нам негде воевать. У первых индейцев был Кастер[3], у прадеда — Первая мировая, у деда — Вторая, у тебя — Вьетнам. А у меня — только компьютерные игры.
Отец расхохотался, и машина вильнула, чуть не съехала с шоссе на заснеженное поле.
— Чушь! — сказал он. — Не понимаю, как можно жалеть себя оттого, что не довелось воевать. Тебе чертовски повезло. Ну да, у тебя ничего не было, только дурацкая «Буря в пустыне». Да уж, на этой войне кое-кто хорошо нагрел руки. Песок в пустыне оказался золотым. А тебя эта ихняя «Буря» обошла стороной. Не отняла ничего, кроме сна: помнишь, как ты всю ночь смотрел Си-эн-эн, прилип к ящику намертво?
Мы ехали дальше сквозь вьюгу, беседуя о войне и мире.
— Другого не бывает, — сказал отец. — Есть война и есть мир, и ничего посередке. Всегда либо война, либо мир.
— Ты говоришь, как в книжках, — сказал я.
— Ну-у… а что еще скажешь, если так и есть на самом деле. Не всякая книжка — брехня. Слушай, ты что — сбрендил? С чего это тебе захотелось воевать за эту страну? Сколько она существует, столько пытается истребить индейцев. А индейцы, между прочим, — прирожденные воины. Им не нужно напяливать военную форму, чтобы это доказать.
Вот на какие разговоры вдохновлял нас Джими Хендрикс. Наверно, какую песню ни возьми, для кого-нибудь она — заветная. Элвис Пресли давно умер, но его до сих пор видят в «Севен-Элевен»[4] по всей стране. Из этого я делаю вывод, что музыка наверняка — самое главное на свете. Музыка превратила моего отца в философа из индейской резервации. В музыке есть настоящая шаманская сила.
— Помню, как я в первый раз танцевал с твоей матерью, — сказал мне однажды отец. — Мы зашли в один ковбойский бар. Кроме нас двоих, там не было ни одного настоящего ковбоя. Хотя мы-то, наоборот, индейцы. Мы танцевали под песню Хэнка Уильямса. Ну эта, печальная-печальная, знаешь ее: «Мне так одиноко, хоть плачь». Но нам с твоей мамой не было одиноко, и мы даже не думали плакать. Мы просто, пока топтались там по полу, влюбились друг в дружку — просто чума!
— Между Хэнком Уильямсом и Джими Хендриксом не очень много общего, — сказал я.
— Ничего подобного, общего между ними — навалом. Они оба отлично знали, каково жить с разбитым сердцем, — сказал отец.
— Ты говоришь, как в плохом кино.
— Ну-у… а что еще скажешь, если так оно и есть. Вы, нынешняя молодежь, ни хрена не понимаете в любви. И в музыке тоже ни бум-бум. Особенно вы, индейский молодняк. Вас избаловали барабаны. Наслушались барабанного боя и думаете, что вам больше ничегошеньки не нужно. Нет, сынок, даже индейцу иногда нужны рояль, гитара или саксофон.
В школе отец играл в рок-группе. На ударных. Наверно, они ему поднадоели. Теперь он был доблестный рыцарь гитары.
— Помню, как твой отец притаскивал свою старую гитару на улицу и играл мне песни, — говорила мама. — Не сказать, чтоб играл умело, но старался. Играет, а на лице написано: «Какой аккорд следующий?» Глаза сощуренные, лицо багровое. Примерно так же он выглядел, когда меня целовал. Только смотри, не пересказывай ему, что я сказала.
Иногда по ночам я лежал без сна и слушал, как родители занимаются любовью. Я знаю, что белые занимаются любовью втихомолку, притворяются, будто вообще никогда этого не делают. Мои белые друзья говорят, что даже не могут вообразить своих родителей в койке. А я выучил назубок звуки, которыми сопровождаются ласки моих. И это компенсация за то, что я знаю все звуки их ссор. Плюс и минус. Одно прибавится, другое отнимется. В итоге выходит примерно баш на баш.
Иногда я так и засыпал под вскрики родителей. И мне снился Джими Хендрикс. Я видел отца в Вудстоке, в сумраке, у самой сцены, когда Джими Хендрикс играл «Звездно-полосатый флаг». Нас с мамой там не было: она нянчила меня дома, и мы оба дожидались, пока отец отыщет дорогу назад в резервацию. Удивительно сознавать, что я уже существовал на свете: дышал, пачкал пеленки, когда Джими, живой и здоровый, разбивал вдребезги свои гитары.
Мне снилось, как отец танцует с какими-то костлявыми хипушками, выкуривает несколько косяков, закидывается кислотой, хохочет под струями дождя. А дождь там шел неслабый. Я видел подлинную кинохронику. И документальные фильмы тоже. Лило, как из ведра. Людям приходилось делиться друг с другом едой. Люди заболевали. Женились. Плакали самыми разными слезами.
Но, сколько бы мне это ни виделось во сне, я никогда не смогу понять, что значило для моего отца быть единственным индейцем, слышавшим Джими Хендрикса на сцене в Вудстоке. Но, может, он не единственный. Скорее всего, индейцев там были сотни, и все же отец думал, что был единственным. Он говорил мне это миллион раз спьяну и раз двести — на трезвую голову.
— Я там был, — сказал он. — Учти: Джими вышел на сцену чуть ли не последним, и народу было меньше, чем поначалу. Не такие полчища, как в начале концерта. Но я дождался. Я ждал Джими.
Несколько лет назад отец собрал всю семью, и мы втроем поехали в Сиэтл на могилу Джими Хендрикса. Сфотографировались, лежа на земле прямо у могилы. Памятника на ней нет. Только плоская плита.
Джими умер в двадцать восемь. Он был моложе, чем Христос. Моложе, чем мой отец в день, когда мы стояли над могилой.
— Только хорошие люди умирают молодыми, — сказал отец.
— Нет, — сказала мать. — Только психи умирают, подавившись собственной блевотиной.
— Почему ты так говоришь о моем кумире? — спросил отец.
— Тьфу, — сказала мать. — Старый Джесс Дикий Башмак подавился собственной блевотиной, а он ни для кого не кумир.
Я отошел и наблюдал со стороны, как родители ссорятся. Их битвы были мне не в новинку. Когда индейская семья дает трещину, это еще более разрушительный и мучительный процесс, чем в среднестатистической семье. Сто лет назад браки у индейцев распадались легко. Кто-то один — муж или жена — просто собирал все свои пожитки и уходил из вигвама. Ни споров, ни ссор. А теперь индейцы стоят до последнего, цепляются за обрывки былого счастья, потому что вся наша жизнь — сплошная борьба за выживание.
Спустя некоторое время, после того как разгорелось слишком много ссор и с языков слетело слишком много колкостей, отец купил мотоцикл. Громадный такой — одно слово, «байк». Отец часто уходил из дома покататься на этом чудовище. Уезжал на несколько часов или на несколько дней. Он даже прикрепил ремнями к бензобаку старый кассетник, чтобы слушать музыку на ходу. Мотоцикл подсказал ему новые способы побега. Теперь отец почти не разговаривал, почти не пил. Вообще почти ничего не делал — только носился туда-сюда на своем байке и слушал музыку.
А потом, как-то ночью, на Девилз-Гэп-роуд, отец попал в аварию. Разбил мотоцикл, два месяца провалялся в больнице. Перелом обеих ног, перелом ребер, дырка в легком. И разрыв почки. Врачи сказали, что он был на волосок от смерти. Собственно, они удивлялись, что он не умер на операционном столе или еще раньше — он ведь несколько часов валялся на шоссе, обливаясь кровью. Но я не удивлялся. Такой уж у меня отец.
