Что-то случилось со мной. Я бросала в него чем попало, и он ловил на лету все эти предметы — мочалки, кастрюли, тарелки. Не зря в детстве он был вратарем в своей школьной команде.
Кое-что все же разбилось — две чашки и блюдечко для варенья. Я выделяла адреналин в страшном количестве. И наконец он иссяк, а может быть, просто иссякли силы. Мы оба тяжело дышали.
— Ну, мать, ты даешь! — сказал он. — Валерьянки накапать?
— Дурак! — сказала я и заплакала.
Хорошо, что Бориса не было дома. Когда он пришел, все было уже на своих местах. Борис любит порядок. Он у нас исключительно правильный. Уходя, гасит свет. Не ломает насаждений, не перегружает последние вагоны метро и не дает детям играть с огнем. Детей у нас в доме нет, если не считать Витьку, который собрался жениться…
И ни в одном письме, ни разу!.. А может быть, я пропустила? Нет, я знаю все его письма, каждое наизусть. Оп писал мне обо всем — о погоде, о том, как прошли учения и как они строем ходили в театр. И сообщал, на что потратил мою рублевку, хотя такого отчета я от него не требовала. Рублевку он тратил на пряники и конфеты — он любит сладкое. Его письма казались такими детскими!.. Об этой девчонке — ни слова. Нет, что-то было! Короткая приписка, я не придала ей значения. Возможно, потому, что это была всего лишь приписка.
Постскриптум…
Мне не терпелось остаться одной и перечитать эти письма под иным углом зрения. Но они, Борис и Витька, как назло, были дома и, глядя на экран телевизора — шла какая-то муть, — лениво перебрасывались словами.
— У вас в роте был телевизор? — спрашивал Борис.
— Даже цветной. Подарок соседней части. Я же об этом писал…
— Да, вспоминаю. Избаловали вас. В мое время телевизоров не было, тем более цветных.
— Но печатный станок уже изобрели? И этот, как его… дагерротип?..
— Ефрейтор Звонцов, два наряда вне очереди!..
Борис не служил в армии. Верней, служил очень недолго, вскоре после войны. Он заболел гриппом, начались шумы в сердце, и его уволили в запас. Да и что это была за служба! Какая-то хозяйственная часть при Доме офицеров… Но он любит говорить об армии: «В мое время…» — и знает много солдатских баек. Одна из них про ефрейтора. Попросился солдат к бабке в хату переночевать. Она ему: «Заходи, внучек». — «Я, бабушка, не один. Мы с ефрейтором». — «А ты Ефрейтора к забору привяжи…»
С тех пор как мы узнали, что Витьке, как отличному солдату, присвоили звание ефрейтора, я это слышала раз двести.
«Бабка, пусти переночевать». — «Заходи, внучек». — «Я с ефрейтором…»
Витька смотрит на меня ожидающе — когда я начну посвящать отца в его планы? Но я не спешу. Во-первых, я за себя не ручаюсь. Во-вторых, у Бориса больное сердце, по крайней мере он так считает. И потом… Может, это еще не очень серьезно? Мне хочется лишь одного — перечитать его письма.
Наконец все стихает. Борис, шурша вечерними газетами, удаляется в нашу комнату. Витька достает из постельного ящика простыни и с непривычной для меня ловкостью застилает свою тахту — до армии я всегда стелила ему постель.
Нагнувшись к моему уху, он шепчет:
— Привет чемпиону по метанию тарелок!
Я небольно щелкаю его по носу.
Он засыпает мгновенно, предоставив мне мучиться и не спать всю ночь.
— Ты скоро? — спрашивает Борис. — Я гашу свет. — Можно не смотреть на часы — Борис гасит свет ровно в двенадцать.
— Скоро, — говорю я. И достаю из книжного шкафа альбом и связку писем.
Как тесно спрессована в них двухлетняя жизнь моего сына!..
Я листаю альбом. «Дембельский альбом» — так называет его Витька. Фотографии, рисунки, афоризмы. И, конечно, самолеты. Они на каждой странице — то взмывающие в небо, то пикирующие к земле. Одним словом, авиация. И за каждым смелый росчерк — по-научному, как я уже знаю теперь, инверсионный след.
На первой странице лозунг: «Два года, 24 месяца, 730 дней, 17 520 часов, 1 051 200 минут, 63 072 000 секунд — без капремонта!»
Фотокарточки ребят, служивших с Витькой. Под каждой фамилия и несколько слов на память. Некоторые парни мне знакомы по письмам. Я даже знаю их клички — Эллипс, Болт, Тезка. Ашота Боряна звали ласково — Ашотик. У моего была кличка Москвич. «Как ты понимаешь, это ко многому обязывает, — писал он тогда, — но что поделать, в нашем взводе больше нет москвичей». Вот и Симка Чижов!.. Грубоватые черты, белесые ресницы и брови. И дурацкое прозвище — Оклахома. Под фотографией: «Салют, Москвич! До скорой встречи на наших широтах! Жму краба! Серафим Чижов, он же Оклахома…»
— Вот тебе — «до скорой встречи»! — Я показала Оклахоме фигу и захлопнула альбом.
Из крана капало, но не было сил встать и прикрутить его до конца.
Почему нет спокойной жизни? Когда в доме тишина, и дыхание сына за моей спиной, и мерцание фонарей за окном…
Нет, я не вынесу, если он женится и уедет!
Перебираю письма в поисках злополучной приписки. «Ничего теплого не нужно, это не по форме — старшина отберет». Не то… «К нам приезжал начальник штаба. Чистили, драили все до блеска…» Это первый год службы…
Вот она, черт ее побери!..
«Р. S. Срочно!
Я вам недавно прислал свое фото, где снят со всеми знаками и значками — „Специалист первого класса“, „Отличник ВВС“, „Гвардия“ и другие. Мать, будь добра, пересними на хорошей бумаге и вышли мне. В принципе мне нужна одна фотография. Поезжай в Марьину рощу. Второй проезд, дальше не помню… Эта фотография нужна мне архисрочно, то есть немедленно…»
Я сижу, уставясь в четвертушку тетрадного листа. Одна фотография, на хорошей бумаге, срочно!
Только слепая курица могла не заметить, что сын влюбился!
«…А какие тут закаты! Вокруг ночь, только на западе пламенеет горизонт — закат. Несколько часов назад здесь пролетели бомбардировщики, оставив за собой газовый шлейф. И вот ярко-малиновый горизонт весь исчерчен этими темно- фиолетовыми полосами. Впечатление такое, как будто стоишь на гигантской эстакаде в окружении звездного неба и смотришь на планету Марс, медленно выплывающую из черноты космоса, всю изрезанную тайнами и каналами…»
Господи, это же все о любви!
— Борис! — позвала я, устав смотреть в темный потолок. — Боря, случилась ужасная вещь!..
— Мм-м? — спросил он.
— Ужасная вещь, Боря! Витька женится!..
— Спать! Спать! — сказал Борис и, не открывая глаз, похлопал меня по плечу.
— Он сказал, что бросит институт…
— Почему обязательно ночью? — пробормотал Борис и шумно повернулся на другой бок.
Наше утро начинается в семь. Борис поднимается первый. Он принимает душ, бреется и ставит чайник. Когда чайник вскипает, он будит меня. Мы вместе завтракаем, и Борис убегает. После чего я бужу Витьку. Он неплохо устроился, работает в трех кварталах от нас. Неторопливым шагом минут пятнадцать. Ну, а мне вообще к часу дня. Я логопед — занимаюсь исправлением речи у младших школьников.
— Слушай, мне приснилось, что Витька надумал жениться? — спрашивает Борис, помешивая ложечкой в стакане.
— Если бы! — говорю я. — К сожалению, это явь!..
Борис приготовляет себе бутерброды. Намазывает хлеб маслом и сверху кладет ломтик колбасы без жира.
— Как ее зовут? — спрашивает он.
Я ожидала любой реакции, только не этой.
— Неужели тебе не безразлично, как ее зовут? Можно подумать, что дело в имени! Остальное тебя вполне устраивает!..
Меня просто бесит спокойствие, с которым он жует свой бутерброд.
— Так вот, твой сын вчера заявил, что хочет бросить институт, жениться и уехать на Север с молодой женой, — говорю я. И мстительно замечаю, что процесс жевания прекращается.
Борис смотрит на меня ошарашенно, потом делает глотательное движение и наконец произносит:
— Это надо поломать!..
— А как ты это поломаешь? Как? — Я прикрываю кухонную дверь, чтобы не разбудить Витьку. — Она к нему приезжала! Да, брала три дня за свой счет. И он уже ставит ее мне в пример!.. Откуда я знаю, до чего у них там дошло?
— Не делай большие глаза, — говорит Борис. — Мы это поломаем!
Он смотрит на часы. Ему пора. Он целует меня в щеку и на цыпочках пересекает проходную комнату, где стоит Витькина тахта. Я провожаю его до передней. Зимний плащ на подстежке тесноват ему в груди — верхняя пуговица всегда отрывается. И сейчас она висит на честном слове.
— Не застегивайся на верхнюю, — говорю я. — Вечером пришью…
Я привожу себя в порядок. Грею воду для термических бигуди. Тоня, у которой я причесываюсь к праздникам, их презирает. «Разве чтоб добежать до парикмахерской», — говорит она. Все же они меня выручают. Я смотрю на себя в зеркало без отвращения. Красивой я никогда не была. Красивой считает меня только Борис, хотя именно он дал мне прозвище Обезьянка. У него это звучит ласково. Иногда и Витька пытается называть меня так, вслед за отцом. Ноя ему запрещаю.
