Я вылезаю из песочницы. Я понимаю, что кирпичи должны быть с этой стороны ворот. Раньше отец всегда открывал их, когда что-либо привозили, а сейчас — почему-то нет. Я иду к другому краю участка, там, где калитка, открываю ее, выхожу на улицу, обхожу канаву, иду к воротам. Подымаю кирпич, он тяжелый. Я несу его обратным маршрутом к калитке на участок, переношу к воротам со стороны дома. Иду за следующим, потом третьим, аккуратно их складываю рядом друг с другом. Я надеюсь перенести их к приезду отца и порадовать его, мои усилия должны на какое-то время уберечь меня от вспышек его недовольства и непредсказуемого гнева. Когда я подымаю пятый кирпич, меня окликает молодая соседка. Спрашивает, не соглашусь ли я, если она поможет мне, и, не дожидаясь ответа, начинает перекидывать кирпичи через забор. Я в ужасе. Я думаю о том, сколько их расколется при таком виде транспортировки и что мне за это будет. Второе, что меня беспокоит — это то, что перекидываемые кирпичи ложатся в полнейшем хаосе, ни о каких рядах, в которые я надеялась их сложить, не может быть и речи. Я робко пытаюсь возразить соседке, но она знай делает свое дело, не слушая меня. Я твердолобо продолжаю таскать кирпичи своим макаром. Постепенно к соседке присоединяются другие жильцы округи. Вскоре вся улица помогает ей. К приезду моего отца площадка за воротами остается чиста. Соседи давно разошлись. Лишь я грустно сижу на горе кирпичей, смотрю на некоторые из них, развалившиеся пополам, на валяющиеся вокруг оранжевые осколки и жду нахлобучки.
Когда отец появляется, он, на удивление мне, оказывается необычайно доволен, сердце мое переполнено страхом и радостью одновременно — мне удалось-таки ему угодить. Но, к моему великому ужасу, он сгружает еще одну машину кирпичей. Я тихо ретируюсь под стол на кухне.
Восьмое воспоминание. Четыре года.
В этом мире есть только одна защита — мама. Когда она рядом, все становится умиротворяющим и спокойным. Больше всего на свете я боюсь, что однажды ее не станет. Как не стало в этом году одной из наших соседок по коммуналке. Если мамы не будет, мне придется остаться с отцом. Один на один. Этот кошмар я воображаю себе каждый Божий день. И цепляюсь за единственного человека, которого люблю. У меня плохая память на лица и голоса. И я стараюсь впитать маму в себя, сфотографировать сознанием немногие мгновения, когда она рядом. Я надеюсь, что они отпечатаются на всю мою жизнь. И защитят в будущем, которого я боюсь.
Мы приходим в детский сад. Я медленно раздеваюсь, невероятно копаюсь, оттягивая момент расставания, обнимаю на прощание маму, потом, соблюдая ежедневный ритуал, двигаюсь в сторону игровой, пятясь задом по коридору, машу маме рукой. Оп!!! Вот тут происходит что-то непредвиденное, страшное и обидное. Я не сразу понимаю что именно. Просто я спотыкаюсь обо что-то, плюхаюсь назад и оказываюсь мокрой. Ну, в общем, в той области, где это должно быть постыдно — юбки, колготки — все в воде. Меня угораздило упасть в оставленное нянечкой ведро. После получаса позора и дикого рева — момент наслаждения, мама забирает меня домой переодеться. А потом — в качестве моральной компенсации — с собой на работу.
Однако, не каждое утро выглядит таким образом. Обычно я все-таки добираюсь до игровой, раскрываю принесенную с собой книгу, сажусь на стул у входа, читаю и жду, когда же мама вернется за мной. Днем нас выводят на прогулку. Я сижу в стороне от всех на скамейке, радуя воспитателей тем, что у них есть хоть один спокойный ребенок. Ко мне подсаживается человек.
— Хочешь конфету? — спрашивает он. Он мне нравится, у него добрые глаза, но я помню одно из самых строгих НИЗЗЯ. Нельзя брать конфеты у чужих. Я мотаю головой из стороны в сторону.
— Как тебя зовут? — продолжает вопрошать человек. Я диким волчком исподлобья смотрю на него и молчу. Нельзя разговаривать с чужими.
— Где ты живешь? — не отстает змей-искуситель. Я не выдерживаю, горько вздыхаю и сообщаю:
— Эх, тяжело живу, — очень долго, говорят, я путала эти два понятия «где» и «как».
Девятое воспоминание. Четыре с половиной года.
Мы по-страшному разругались с Янкой накануне в субботу. Я ей доказывала, что у нее нет мамы, что мама — она только моя, а ее — Янкина — живет в зеркале. В ответ Янка высказала все, что думает о маленьких подлых эгоистичных чудовищах. Ссорились мы до маминого прихода, но и тогда, когда страсти улеглись, мы весь вечер сердились друг на друга. Когда я уже лежала в постели, приехал отец.
Этой ночью мне было невмоготу — что-то мучало меня, чего не было никогда раньше, я часто просыпалась и старалась побыстрее заснуть снова. И только под утро крепкий сон сморил меня.
Вот и воскресенье. Солнце бьет из окна в глаза. Дико болит голова. Я тихо подглядываю из-за закрытых век. Дома никого нет, кроме отца. Остается только одно — притворяться дальше, что сплю. Лежать, еле дыша, не ворочаясь, становится все тяжелее. Боль становится невыносимой. Начинает тошнить. Я встаю, быстро здоровкаюсь и ползу в туалет, где меня от души выворачивает наизнанку. Возвращаюсь в комнату и вновь ложусь. Через некоторое время волна тошноты опять нападает на меня. Приходится во второй раз вставать и идти в туалет. Снова лечь мне отец не дает, удосужившись обратить на меня внимание.
— Уже час дня, — говорит он. — Хватит валять дурака. Садись за стол.
Чего мне сейчас меньше всего хочется, так это есть. Он пододвигает ко мне полную тарелку. Я тупо смотрю на нее, чувствуя, как сжимается в спазмах желудок. Возвращается Янка. Я недовольно зыркаю на нее, памятуя о вчерашнем. Она отвечает мне злым взглядом.
— Сколько можно сидеть над тарелкой? — вопрошает отец. — Ешь сейчас же.
Я не могу даже думать о еде. Я закрываю глаза.
— Ты издеваешься? — я вижу, как отец достает ремень. Раньше он никогда не поднимал на меня руку — очевидно, боялся мамы. Сейчас угроза росла, но мне вдруг стало глубоко безразлично то, что всегда пугало меня — боль. Отец замахивается и бьет. Но я ничего не чувствую. Это Янка подскочила и подставила под ремень свою руку. Она дерзко смотрит на отца, у нее никогда раньше не было такого взгляда. Он смотрит на нее, как удав на кролика. И на этом мое воспоминание обрывается. Потому что пришла в себя я уже в постели, на лбу и запястьях лежали примочки. Рядом сидела Янка и успокаивала меня, говорила, что у меня грипп, и все обойдется, температура упадет, и все будет хорошо. Кто придумал это дурацкое выражение «все будет хорошо»? Никогда оно так не бывает после таких слов…
Десятое воспоминание. Пять лет.
Зима. Мороз. Меня закутали в сто одежек, на ноги нацепили валенки. Отец решил реализовать культурную программу моего развития — отвести меня в планетарий. Взял за руку и мы отправились в путь. По дороге он что-то рассказывал о Вселенной, о галактиках, звездах, квазарах, черных дырах, бесконечности. Слушала я вполуха, поскольку голова была замотана в платок, а сверху еще надета шапка-ушанка. Слышно было плохо. На одном из переходов мы застряли. И тут холод, несмотря на все родительские ухищрения, добрался-таки до моих ног. Я вытащила одну из них из валенка и, надеясь отогреть, прижала ступней к другой ноге.
И в этот момент отец неожиданно рванул меня за собой. Я попыталась вякнуть по поводу оставшегося на тротуаре валенка, но в ответ услышала длинную нотацию о том, что, переходя дорогу, нельзя отвлекаться и болтать. Я послушно примолкла и старательно шлепала одной обутой ногой и одной разутой. Методично поучая меня, отец протащил меня за собой два квартала, после чего все же спросил, что же я хотела у него узнать. Пришлось сказать, что валенок остался далеко позади. Как ни странно, не было вспышек гнева. Отец развеселился. Впоследствии он часто радостно пересказывал эту историю знакомым. Мне это нравилось, ведь хорошее настроение у отца бывало нечасто.
А планетарий я не помню. Помню лишь, что той ночью я стала думать о бесконечности, пытаясь найти ей границы и, не найдя, пришла в ужас. Мало мне было отца. С того дня я стала еще бояться ночи — потому что вместе с темнотой начал являться страх смерти.
Одиннадцатое воспоминание. Пять с половиной лет.
Дача. У каждого из нас есть теперь своя комната, поскольку всякое лето семья дружно горбатится на строительстве дома.
Однажды Петька притаскивает из леса какой-то металлический ящик. Он обматывает его рогожей и прячет у меня под кроватью.
— Пусть это пока полежит у тебя. Только не говори никому, — просит он.
Через месяц отец извлекает ящик на белый свет. Мне приходится сознаться, что это Петькино. Как выясняется, это немецкая рация, которую брат нашел в сохранившемся с войны дзоте. Отец безумно боится КГБ. Петьке достается на орехи. Я на долгие годы становлюсь для брата предателем. Когда мы встретимся взрослыми — это будет стоять между нами.
