А однажды мы играли в карты с Нормом, и она пришла за Платой. Я дал ей немного денег, она ушла, а Норм спрашивает: «Что такое Плата?»
Я отвечаю: «Да так, ничего».
Вот до чего дошло.
На самом деле, все было хуже. Не знаю даже, как описать. Она лишила меня возможности вступать с ней в половую связь, потому что использовала ее как способ меня победить. Если бы я сделал попытку, она бы победила, а я бы, значит, сдался, и она бы меня добивала самодовольными замечаниями. Сама мысль об этом делала сексуальные отношения невозможными. В смысле, сексуальный акт — его должны делать двое, это не игры, э… победитель, проигравший, это плотская, э… это святая радость, э… праздник… Все шло не так. Она использовала это, чтобы вытягивать деньги. Моя собственная жена вытягивала из меня деньги с помощью секса, смешивала меня с дерьмом. Втаптывала в дерьмо. И чем больше она втаптывала меня в дерьмо, тем лучше ей было.
Я становился меньше и меньше, а она — все больше и больше. Покупала новые уродские рубашки и стала ходить в казино три раза в неделю. И втаптывала меня в дерьмо. А сама стояла на мне, чтобы не запачкаться. Я был весь в дерьме, а моя жена на мне стояла.
Вот что я имею в виду.
И жизненная сила уплывала из меня к ней. Наше будущее утекало к ней в виде пенсионных накоплений, настоящее — в виде моей жизненной энергии, а прошлое исчезло. Потому что она стала другим человеком, а от меня осталась только шелуха.
И люди это замечали, даже Кайл. Я говорил с ним однажды по телефону, и он говорит: «Мама, кажется, расцвела». Так он выразился — «расцвела», как будто это хорошо. И я сказал: «Да? Ты думаешь?» Потому что не мог же я сказать парню, что мать его стала втаптывающей людей в дерьмо великаншей, и даже угрожает превратить его жизнь в вонючий ад. Нельзя же говорить такое мальчику.
Значит, люди заметили. Про нее, в смысле, не про меня. Они не видели, что от меня осталась шелуха, наверное, потому что я не очень-то открытый. Может, я всегда выглядел шелухой. Хотя однажды на работе Фред Мартинс спросил: «С тобой все в порядке?» Я ответил: «Ну да».
Да, еще Норм Воленски сказал мне, когда я второй раз подряд не поехал на рыбалку: «Ну… О'кей». Будто говоря: «Не понимаю, но это не мое дело».
И я это оценил.
Но обычно люди не замечали.
Не замечали, какой она стала огромной. Она была здоровой, как слон. Огромный сумасшедший слон, несущийся сквозь деревню нашей жизни, сносящий соломенные лачуги и преследующий аборигенов, разбегающихся с криками, покуда их не раздавят толстенные лапы.
Мои силы закончились, и я смотрел, оцепенев, как она носится туда-сюда, в магазин, в казино, в кафе «Клатч» к Конни, где, как она сообщила однажды в записке, она проведет вечер, и чтобы я сам приготовил себе ужин. А на месте соломенных лачуг гулял ветер и дымился перевернутый очаг.
Я не помню, как я это сделал. Первое, что я помню, как бежал по лесу и с хрипом пытался дышать. Мои внутренности тряслись, а легкие колол холодный воздух. Грудь болела, будто об ребра билась лопасть старого вентилятора. Когда-то я мог бежать, и бежать, и бежать, просто переставляя ноги. Теперь мои ступни с грохотом сотрясали землю, отдаваясь гулом в спине. Раньше во мне ничего не тряслось, а теперь все подпрыгивало и толкалось, мои внутренности хлюпали. Что-то обмоталось вокруг пальцев. Ее волосы, ее голова.
Иногда в постели мне было трудно дышать. Она спала рядом со мной, вдыхая и выдыхая, как компрессор. Но мне не дышалось. Я лежал, глядя в потолок, ночь за ночью. Я лежал, сжав кулаки, как будто вдавленный в матрас камнями, наваленными мне на грудь, такими тяжелыми, что спирало дыхание. А рядом надувались и сдувались огромные, беззаботные мехи.
Один раз она повернулась ко мне, открыла глаза, посмотрела на меня минуту и говорит: «Ради бога, спи!»
Потом отвернулась и снова задышала: вдох-выдох, вдох-выдох.
Я сидел под деревом, стояла холодная осень. Дыхание замедлилось. Я хотел, чтобы момент покоя длился вечно, момент перед тем как продолжатся мысли в голове. Был мир, и дыхание, и момент. Потом будет только боль. С обеих сторон меня обступал страх, нужно было удержаться внутри момента. Когда-то мы были молоды и влюблены. Она была скромной девочкой из Айрон Рэнджа. А теперь ее голова лежала возле меня в листве. Самое время немного подумать.
Я не знаю, сколько длился момент. В нем было свое время, поскольку время остановилось. Потом момент кончился, время и страх вернулись.
Я снова бежал через лес. Я подумал: «Может быть, я смогу остаться у Кайла, в Твин-Ситиз». Потом засомневался. Смогу ли я жить в его квартире, сидеть на диване, знакомиться с его юными голубыми друзьями, пить вино и обсуждать новости? Будет ли это уместно? Принести ли мне голову его матери? Нет, это совсем в ее духе. Нельзя так обременять ребенка.
Да, теперь я помню. Сразу после я выбросил топор. Он улетел в лес. Тогда, наверное, я побежал.
Наши жизни были сплетены. Я сделал это не для того, чтобы разделить их. Конечно, это было сумасшествие. Не для того, чтобы отделиться. Это совершенно ясно, когда я иду, все еще держа ее, по лесу. Я объяснил бы ей, если бы она могла слышать. Как когда растение оплетает палку, их невозможно отделить друг от друга. Нет, не кто-то из нас растение, а кто-то палка. Как два растения сплетаются, и одно другое душит. Они не разделяются, просто одно задыхается, а другое стискивает его сильней и сильней. Или, может быть, они, отяжелев, упали на землю, в тень. И вокруг них растут новые деревья, которые вытягиваются из тени на свет. Это, наверное, Кайл. Я только не знаю, как с этим у голубых.
Может быть, я думаю об этом, потому что иду по лесу среди вытянувшихся деревьев. Наступили сумерки, стало прохладно. Я просто иду и не знаю, как это закончится.
О боже, я чувствую себя таким потерянным.
Перевод Николая Бабицкого.
Губернатор штата Миннесота в 1991–1999 годах. — Esquire
Губернатор штата Миннесота в 1976–1979 и 1983–1991 годах. — Esquire
Губернатор штата Миннесота в 1979–1983 годах. — Esquire
Конгломерация городов Миннеаполис и Сент-Пол в штате Миннесота. — Esquire
