– Для кого речь пишешь?
Крик, именно звук, был обидный. За что? Но негоже ссориться с Люсей, от нее многое будет зависеть.
– Не слушай дуру-мать, доча. Я к тому: если мы устроим чаепитие, то где лучше? Со сдвигом мебели или без?
– Чаепитие со сдвигом – это классика, – засмеялась Люся. – Кухонное братство – что-то мышино-тараканье. Вообще, зачем ты это придумала? Я знаю, для меня. Ладно, пусть. Но, скажу прямо, это не мой номер, если я поймала твою мысль.
– А по-моему, он вполне. Высокий, сильный… И не старый еще.
– Ручки целует, – засмеялась дочь.
– Он поцеловал тебе руку? – прикинулась слепой дурой мать. – Да ты что? А я и не заметила. В наше время это штрих высокого…
– Да ладно тебе. Главное, упреди брата, чтобы не заявился.
– Ой! Точно! Это я обязательно сделаю. Он же без бутылки не приходит… Начнет тут… Кстати. Как ты считаешь? К чаю можно приложить ликерчик там или наливочку?..
Так неуверенно и без особых надежд начинавшееся мероприятие имело вполне симпатичный конец.
К чаю был испечен домашний яблочный пирог и куплен «Киевский» торт. Именно пирог разморил гостя. Его бывшая печь не умела, а этот был такой мягкий, душистый, весь какой-то проникающий. К торту даже не притронулись, хорошо, что коробка от него не была выкинута. Гость, звали его, как все наконец узнали, Сергеем Валерьяновичем, был так любезен, что, зная свойства своего нескладного отчества, сказал: он никогда никого им не напрягает, и можно говорить просто Сергей.
Это был первый полуинтим. Вторым был проход по квартире.
– Это у нас с вами общая стена? – спросил Валерьяныч.
– Да, – ответила Люся, – это моя комната.
– Вы спите через стенку, – засмеялся Иван Кузьмич.
– Папа, не хами, – обрезала Люся, но Яныч все как бы понял правильно и пошлого намека не услышал. Более того! Он как-то вкусно подумал о соединении площадей. Может получиться очень даже приличная квартира, если к ней приложить мысль и руки. А мысль была такая. Из лишней кухни он сделает ветприемную на дому. Это ж насколько другие возникают возможности!
Расставались уже просто как родные. И Люся была поцелована сладкими губами в щеку и слегка, чуть-чуть, прижата за талию. Мама все видела, и у нее затеплело в груди, отец же подумал: «Шустёр-гвоздодёр!» Главное же лицо – барышня – было сконфужено. Но было в этом троганье что-то неизведанное и – скажем прямо – приятное.
Дальше покатилось как с горки.
Яныч пригласил всех к себе, но у Ольги Петровны, на несчастье, случилось родительское собрание (вранье), а у Кузьмича – дежурство (еще одно вранье). И Люся храбро пошла одна к одинокому мужчине. А что может случиться?
А случилось… Выпили по рюмочке коньячка, говенного по сути, но значительного по определению. Сидели рядом на худенькой тахте, и Яныч, довольно долго находившийся на сексуальном посте (или посту?), быстро обнаружил очень аппетитные груди и пошел вниз по известной каждому мужику дорожке. А Люся, неожиданно для самой себя, сдавалась излишне быстро во время этого пока еще поверхностного овладения.
Люся была девственница, чего не мог даже вообразить Яныч. Где же вы видели в наше доступное время тридцатипятилетних целок? Разве что в Книге рекордов Гиннесса. Но что было, то было. И потрясенный Яныч сказал, что он порядочный человек, и он обязан на ней жениться. «Вовсе нет!» – пробормотала ошарашенная всем Люся.
План с квартирой оказался до смешного прост в исполнении. Прием больных животных на дому вне расписания просто был в кармане. Люся же была потрясена необычностью ощущений, приятно-неприятных одновременно. Одним словом, она приняла предложение честного человека, и уже радостно приняла его и вдругорядь.
Она вошла домой на разъезжающихся ногах и сказала родителям, что выходит замуж. От такой скорости мать просто зашатало, и она счастливо поползла по стене вниз.
Вот тут и вернемся к началу нашего рассказа.
В свадьбе дочери-перестарка должна была быть какая-нибудь особенная фишка. Что-то эдакое! Вдруг бы Люсю пригласили на работу в Москву. Или наградили чем-нибудь. Или вдруг брат подарил ей только что купленную машину. Или бы оказался живым и богатым погибший в войну отец Ольги Петровны и прислал бы им приглашение в Люксембург, где у него замок и лебединое озеро. В общем, ум зашел за разум, пошел потоком паморок.
Но, слава богу, это прошло, и мысль стала биться настойчиво, но здраво: она, мать, сама что-то сделает. Нечто.
Шла подготовка к свадьбе недорогой, по средствам, и она вытесняла ту, прежде главную мысль. И тут вдруг…
Идет себе Ольга Петровна по улице, а рядом тормозит машина, и из открывшейся дверцы голос:
– Оль, ты, что ли?
А машина из крутых. У них в городе она таких не встречала. Но к открытой дверце не пошла – испугалась. Так, косила глазом на мужика, который выбирался из машины.
– Не узнаешь? Богатым буду!
Нет, она не узнавала. И нервно полезла за очками, все-таки школа ей глаза поизносила. Не раздвигая дужки, приложила очки к глазам, но тоже ни тпру ни ну…
– Вы же Ольга Клямкина? – уже растерянно спросил мужик. – Кляма?
Ах ты, мать честная! Так ее называл в школе Женька Серов. Он даже, вроде того, был в нее влюблен, но в десятом они уехали из города. Это ж сколько лет прошло! Почти сорок. И ее охватила сладкая радость, что не забыта, что вспомнена.
– Знаешь, по чему я тебя узнал? – говорил мужчина. – По косолапости. Ты одна на всем свете так загребаешь! Не обижаешься? – И он уже стоял рядом, и даже приобнял ее. Вот на этом расстоянии она и признала в пожилом некрасивом дядьке мальчишку, который дразнил ее Клямой. А его приятель, гад такой, добавлял: «Кляма – помойная яма». И она лупила его портфелем по голове.
– И что ты у нас делаешь? – спросила Ольга Петровна обидчиво, вспомнив эту проклятую яму.
– Удивись, подруга, удивись! Я приехал к вам надолго. Я ваш новый мэр, хотя вы этого еще не знаете.
И тут ее осенило, и тут она забыла про яму, портфель и про всю старую детскую дурь. Вот оно!
– Я дочку замуж выдаю. Приглашаю на свадьбу.
– Это классно, – сказал он, – получится непринужденный приход в народ. Братание, целование… Это хорошо, что я тебя встретил. Еду и думаю: где я видел эти мешающие друг другу коленки?
Одним словом получалось, что ему эта свадьба даже нужнее. Старый мэр проворовался, новый – чужак, но оказался простой такой, узнал про свадьбу и пришел, как свой.
Люди, конечно, это отметили. К Ольге Петровне в школе сразу изменилось отношение. Иван Кузьмич тоже не по делу задрал нос. Ну, что тут скажешь? Мы начальников можем клясть как угодно при выключенной лампе и шепотом. Перед живым и теплым телом начальства мы как та самая трава, которая если уж стелется, то вовсюшеньки, мало никому не покажется. Русский человек, он по клеточному своему составу холуй. И не надо обижаться. Ведь мы еще и курносые, и коротконогие, и пьющие. Это все вместе лежит еще в сперматозоиде, равно как и в яйцеклетке. Куда от этого денешься? Да никуда. Хоть в Америку беги, хоть принимай иудаизм.
Новый мэр сидел рядом с Янычем. Невеста трепетала от гордости, слушая гостя.
– У меня перво-наперво план, чтоб у всех было хорошее жилье. Ваш микрорайон мы снесем к чертовой матери уже на следующий год. Поставим высокие дома, первые два этажа под кафе там, магазинчики, разобьем цветники. Малометражки-малолитражки из жизни вон. Вот и вы, молодые, будете жить в нормальной двухкомнатной квартире. Старики ваши тоже. Дадим им что-нибудь пожиже, чтоб не ломать резко психологию.
У Яныча куда-то вбок, в подмышку гневно и ненавистно билось сердце. Эта сволочь разрушала грандиозный план жизни с правом на частную практику. На хрена ему высотка, нынешний второй этаж – это же самое то. И так все сходилось паз в паз, а пришел идиот и разбил счастье.
И Яныч стал тупо пить водку, хотя вообще-то был человек непьющий. А что было дальше – это на ваше усмотрение. Тут концов уйма.
