Я вспоминаю день в Пассейике, штат Нью-Джерси, когда я еще надевал на работу костюм и ездил в нем продавать страховку жизни трудноподдающемуся населению. Пассейик был вне моей территории, и приехал я туда тайком, в уворованный выходной, с женщиной, с которой не состоял в браке. У нее был муж, у меня — жена, и эта специфическая полнота ситуации грозила тем, что события хлынут через край. Но я был достаточно молод, чтобы жить в настоящем, полагая, что доля счастья причитается мне по праву. Присутствие рядом этой женщины во взятом напрокат автомобиле, красном «додже-купе», не просто радовало меня, а приводило в восторженное оцепенение. Машина была новенькая, с пустяковым пробегом и, как часто бывает с незнакомыми машинами, мягко слушалась, казалось, малейших движений руки или ступни. На моей спутнице был твидовый осенний костюм с расширенными плечами, которого я не видел на ней раньше его теплый коричневый цвет, перемежаемый пунцовыми крапинами, подчеркивал прелесть ее густых рыжеватых волос, небрежно собранных сзади. Помню, когда она повернулась лицом к ветровому стеклу, из-под черепаховой заколки выбились крупные завитки. Часть этого дня мы, конечно, провели в постели, но по-настоящему запомнилось мне именно пребывание с ней в замкнутом пространстве машины, мое гордое ощущение красоты ее волос, щедрости ее улыбки, роскоши ее бедер. Счастливый, я небрежно махнул на левую сторону пустой, залитой солнцем улицы Пассейика, чтобы занять свободное место для парковки.
Мой маневр заметил местный полицейский, и, не успел я открыть дверь, как он вырос рядом.
— Водительские права, — потребовал он. — И регистрационный документ на машину.
Пока я рылся в бардачке, сердце у меня колотилось, и руки прыгали, но стереть улыбку с лица не получалось. Полицейский видел ее, и она, должно быть, добавляла ему недовольства, но документы он изучал терпеливо, напоминая ученика, проходящего трудную тему.
— Вы переехали на встречную полосу, — проговорил он наконец. — Могло случиться лобовое столкновение.
— Виноват, — сказал я. — Я приглядел место для парковки, и по улице никто не ехал. Вот и свернул, не думая.
Я позабыл одну из аксиом вождения: красный автомобиль привлекает внимание полиции. В красном тебе почти ничего не сходит с рук.
— И припарковались не в ту сторону.
— А у вас это запрещено? Вы знаете, мы не здешние, — вмешалась моя дама, сильно наклонившись к нему поверх моих колен — так, чтобы он увидел ее лицо. В шерстяном крапчатом жакете с подбитыми плечами, она, я чувствовал, выглядела настолько впечатляюще, что мужчина должен был понять и простить мое опьянение. Длинные овальные взлетевшие от колен ладони накрашенные губы, алчно напрягшиеся в азарте спора голос, скользнувший по мне почти осязаемо, как шкурка самой нежной зернистости, ласково убирающая мои крохотные несовершенства… полицейский не мог не заразиться моей одурманенной благодарностью за то, что она сделала для меня и моего члена этим набором эротических инструментов.
Он молча вернул мне документы, нагнулся и, глядя мимо меня, промолвил:
— Леди, нигде в Соединенных Штатах не положено переезжать на встречную и парковаться не в ту сторону.
— Я переставлю машину, — пообещал я и без нужды повторил: — Виноват.
Мне хотелось двигаться дальше я боялся растерять это ощущение полноты.
Моя спутница набрала воздуху, чтобы еще что-то сказать полицейскому — возможно, назвать некий идиллический глухой уголок в Коннектикуте, где такой маневр совершенно законен. Но по моим движениям, видимо, поняла, что я прошу ее ничего больше не говорить, и так и замерла с раздвинутыми губами, словно держа в них мыльный пузырь.
Полицейский, почувствовавший ее намерение и готовый дать отпор, молча выпрямился, исполненный хмурого достоинства. Он был молод, но не молодость его произвела на меня впечатление, а униформа, значок, властный вид. Мы тоже, как я, оглядываясь, вижу, были молоды — ну, относительно. Понадобилось состариться, чтобы осознать: мир существует для молодых. Именно их вкусам в еде, музыке, одежде он угождает, сколько бы они ни воображали себя жертвами старичья.
Полицейский отпустил меня:
— Ладно, парень, учти на будущее. — И, явно понимая мое состояние, добавил: — Не переживай.
Мы с моей дамой были все же не настолько молоды, чтобы легко дать любви улетучиться, как это бывает у юнцов, знающих, что новый сезон не заставит себя ждать. Выйдя в тот раз сухими из воды, мы вернулись в наши коннектикутские дома и продолжали вести жизнь, которую мой дед назвал бы греховной, пока нас наконец не застукали с обычными последствиями: уязвленная жена, разгневанный муж, озадаченные и испуганные дети. Она развелась, я нет. Мы оба остались в том же городке ее муж перебрался в большой город искать новые возможности. Мы вступили в нескладную «жизнь после жизни», продлившуюся около десяти лет: встречались на вечеринках, в супермаркете, на детской площадке. Выглядела она все так же впечатляюще невзгоды обточили ее фигуру, убрав несколько фунтов веса. Это было десятилетие общенационального карнавала. Помню, на одну рождественскую вечеринку она заявилась в красных облегающих шортах, в зеленых чулках сеточкой, с мохнатыми оленьими рожками на голове и с прилепленным посреди сердцеобразного лица красным шариком, намекающим на нос олененка Рудольфа из упряжки Санта-Клауса.
Вечеринки в спальных городках Коннектикута заменяют театр, и мы с женой не делали ничего, чтобы облегчить ей игру: жена обходилась с ней холодно, а я — я сидел в углу с каменным взором, все еще пламенея внутри. Она усвоила новое амплуа этакой падшей женщины, хохочущей, бесстыдной, заигрывающей со всеми мужчинами подряд, как с тем полицейским в Пассейике. Я испытывал злорадное удовольствие, наблюдая со стороны, как ее перекатывало, точно шар в настольной игре, от одного неудачного романа к другому. Я приходил в бешенство, если какой-нибудь из них вдруг начинал выглядеть удачным. Невыносимо было это воображать — наготу, которую я знал, коротенькие стоны обновленного изумления, которые я слышал. Она приводила этих мужчин на вечеринки, и мне приходилось пожимать им руки, казавшиеся влажными и набрякшими, как сырое мясо кальмара на рыбном рынке.
Наша связь повредила мне в профессиональном плане. Страховой агент подобен пастору, ибо напоминает нам о грядущей кончине, и должен быть чрезвычайно серьезен и добродетелен, чтобы клиент получал моральную компенсацию вложенных средств. Я весьма расторопно и аккуратно заполнял страховые бланки, а вот побудить человека сделать финансовый шаг, который принесет мне комиссионные, — в этом я был не так хорош. Мы с женой переехали в другой штат, в Массачусетс, где нас никто не знал и я мог работать руками. Мы прожили там лет пятнадцать, когда из Коннектикута пришла весть, что моя бывшая подруга — длинные вьющиеся волосы, широкая щедрая улыбка, овальные жестикулирующие ладони — умирает от рака яичников. Когда ее не стало, я в какой-то степени обрадовался. Ее смерть удалила из мира источник смущения, показатель его неиспользованных возможностей. Ну вот. Теперь вы видите, почему я не большой любитель самоанализа. Поскреби поверхность — и какая только дрянь не полезет.
До того, как мы сделались испорчены друг для друга, она считала меня слишком невинным и ласково пыталась меня просвещать. Имея перед глазами пример собственного мужа, она убеждала меня пить больше спиртного, как будто выпивка — лекарство для взрослых. С простудой, говорила она, именно так и надо бороться. Довольно застенчиво она в начале нашей близости поведала мне, что по моим оргазмам почувствовала, как это важно для меня. «Но разве это не для всех важно?» — спросил я.
Она знающе скривила губы, легонько пожала голыми плечами и ответила: «Нет. Ты бы удивился». В этом ее учительстве, в стремлении сделать из меня человека была некая чистота, некая пуританская ясность. В неловкий, несуразный период после нашей недолгой связи она однажды объяснила мне (я тогда искал встреч с ней на вечеринках — желал, так сказать, измерить ее температуру и получить от нее толику той мудрости, которой, кажется нам, обладает любимое существо), как я повел бы себя с ней, «будь я джентльменом». Будь я джентльменом — отзыв, открывший мне на себя глаза. Я не был джентльменом и потому напрасно каждое утро надевал костюм и отправлялся уговаривать людей более состоятельных, чем я, вкладывать средства в возможность собственной смерти. Я начал заикаться, употребляя успокаивающий жаргон: «в чрезвычайно маловероятном случае…», или: «когда вам придет время сойти со сцены…», или: «обеспечить вашим близким финансовую преемственность…», или: «допустим, вы будете жить вечно — все равно это первоклассное вложение…»
Клиенты чувствовали, что смерть для меня, в сущности, невообразима, и отшатывались от этой бреши в моей рекламной тактике. Не будучи джентльменом, я переехал в другой штат, купил грузовичок и увесистые шлифовальные машины и овладел скромной наукой наложения проникающей грунтовки, использования стальной шерсти и алкидных лаков. Сохраняй влажную кромку, чтобы не было видимых стыков, и не загоняй себя в угол комнаты. Работай по волокну, прикладывай к поверхности ум и заботься о вентиляции, если хочешь дышать. Молодые люди сейчас не жаждут этим заниматься, хотя рынок таких услуг расширяется из-за джентрификации[2]: все стремятся жить как джентльмены. Ближе к концу у меня не было отбоя от требовательных, беспокойных клиентов, так что избавиться от них я смог, только выйдя на пенсию для сравнения, продажа страховок всегда — у меня по крайней мере — шла со скрипом. Людей больше заботят полы, которые они топчут, чем близкие, которых им предстоит покинуть.
