Правда открылась ему внезапно, и все стало понятно или, по крайней мере, прояснилось. Рано вернувшись домой, Мистер Брук развел огонь в маленьком очаге в гостиной. Тем вечером ему было спокойно и комфортно. Сняв обувь, он устроился у камина, положил томик Уильяма Блейка на журнальный столик и налил себе полстакана абрикосового бренди. К десяти часам он уже уютно подремывал у комелька, а в голове его витали туманные аккорды Малера и обрывки разных мыслей. Внезапно из этого приятного оцепенения всплыли два слова: «Король Финляндии». Слова были ему знакомы, но в первый момент он не знал, куда их отнести. И тут он понял, откуда они. После обеда мадам Жиленски остановила его где‑то на территории кампуса, и пустилась нести околесицу, которую он слушал вполсилы; тогда его занимали мысли о проверке канонов – ученики, которым он преподавал контрапункт, сдали целую пачку. Теперь же ее слова и ее голос вспомнились ему с коварной точностью. Мадам Жиленски начала разговор с такой фразы: «Однажды я стояла у витрины кондитерской, и мимо проехал в санях сам король Финляндии.»
Мистер Брук рывком выпрямился в кресле и отставил стакан с бренди в сторону. Эта женщина была патологической лгуньей. Едва ли не каждое слово, произнесенное ею за пределами стен класса, было неправдой. Работает ночь напролет – так наутро в лепешку расшибется, но скажет, что вечером была в кино. Забежит пообедать в Старую Таверну – будьте уверены, скажет, что ела дома с детьми. Женщина была просто патологической лгуньей, и этот факт все объяснял.
Похрустев костяшками пальцев, мистер Брук поднялся с кресла. Первой его реакцией было раздражение. Потчевать его небылицами, да еще в его собственном кабинете – хватало же наглости у этой мадам Жиленски! Мистер Брук был основательно задет. Он прошелся туда–сюда по комнате, потом углубился в свою кухню–закуток и приготовил себе бутерброд с сардинами.
Часом позже, когда он сидел у камина, его раздражение уступило место сухому, вдумчивому изумлению. Он сказал себе, что следует подойти ко всей этой ситуации бесстрастно и отныне рассматривать мадам Жиленски подобно доктору, взирающему на своего больного пациента. Ее ложь носила простодушный характер. Путаница создавалась без намерения обмануть, и вся полуправда, исходившая от нее, ни разу не послужила орудием для достижения каких‑либо целей. Вот это и выводило из себя; ну не было тут никакого мотива.
Мистер Брук принялся за остатки бренди. И медленно, уже ближе к полуночи, к нему пришло более глубокое понимание. Ложь Мадам Жиленски объяснялась бесхитростно и безрадостно. Всю жизнь напролет Мадам Жиленски работала – то у рояля, то в классе, то за столом, сочиняя свои прекрасные и необъятные двенадцать симфоний. Дни и ночи монотонного, изнуряющего труда, отнимающего все душевные силы, не оставляли места на остальное. Как и полагается человеку, она страдала и пыталась всеми возможными способами заполнить этот пробел. И если после вечера, проведенного за библиотечным столом, она заявляла, что провела время за игрой в карты, то выходило, будто ей удалось совершить и то и другое. Через свою ложь она жила дважды. Тот лоскуток на ткани ее существования, что не был отдан работе, становился благодаря лжи в два раза больше, и потрепанная бахрома личной жизни смотрелась веселей.
Мистер Брук смотрел в огонь, и ему вспомнилось лицо Мадам Жиленски – суровое лицо, с усталостью в темных глазах и такими дисциплинированными, деликатными губами. Он отметил, что у него потеплело в груди, и появилось чувство жалости, жажда заступиться и пронизывающее понимание. На какое‑то время он очутился в состоянии приятного замешательства.
Но вот пришел час чистить зубы и облачаться в пижаму. Ему нужно было оставаться практичным. И что в конце концов прояснилось? Француз, поляк с пикколо, Багдад? А дети — Зигмунд, Борис, и Самми – кем они были? Были ли они в самом деле ее детьми, или же она просто подобрала их где‑то в своих странствиях? Мистер Брук отполировал очки и положил их на столик у кровати. Они должны немедленно прийти к взаимопониманию. В противном случае, в департаменте будет создана крайне проблематичная ситуация. Часы показывали два часа ночи. Он выглянул из окна и увидел, что свет в рабочей комнате мадам Жиленски все еще был включен. Забравшись в постель, мистер Брук корчил страшные рожи, пытаясь придумать, что же сказать завтра.
Мистер Брук явился в офис к восьми утра. Сгорбившись за своим столом, он выжидал, когда по коридору пройдет мадам Жиленски. Ждать пришлось недолго, и едва заслышав ее шаги, он позвал ее по имени. Мадам Жиленски остановилась в дверном проеме. Вид у нее был неопределенный и потрепанный. «Как вы поживаете? Я так хорошо выспалась сегодня» — сказала она. «Прошу вас, присаживайтесь» — сказал мистер Брук. «Я хочу поговорить с вами.» Мадам Жиленски отставила в сторону свой портфель и лениво растянулась в кресле напротив него. «Да?» — спросила она.
«Помните, вчера вы заговорили со мной, когда я шел по кампусу» — медленно проговорил он. «И если я не ошибаюсь, вы сказали что‑то о кондитерской и короле Финляндии. Верно?»
Мадам Жиленски повернула свою голову в одну сторону и задумчиво уставилась в угол оконной рамы, пытаясь вспомнить.
«Что‑то про кондитерскую» — повторил он.
Её усталое лицо прояснилось. «Ну конечно» — отозвалась она с интересом. «Я рассказывала, как однажды стояла у витрины, и сам король Финляндии…»
«Мадам Жиленски!» — закричал мистер Брук. «В Финляндии нет короля.»
Мадам Жиленски выглядела огорошенной. Потом, спустя мгновение, она начала снова. «Я была у витрины кондитерской Бьярна, а потом повернулась, и вдруг увидела короля Финляндии…»
«Мадам Жиленски, я только что сказал вам, что в Финляндии нет короля.»
«В Гельсингфорсе», — заговорила она вновь в отчаянии, и на этот раз он снова прервал ее, едва речь зашла о короле.
«В Финляндии демократия» — сказал он. «Вы никоим образом не могли видеть короля Финляндии. Поэтому то, что вы только что сказали, неправда. Абсолютная неправда.»
Никогда после мистер Брук не мог забыть лицо Мадам Жиленски в тот момент. В ее глазах было удивление, горечь, и нечто напоминающее загнанный ужас. У нее был вид человека, весь внутренний мир которого внезапно раскалывается на части и рассыпается в прах.
«Мне очень жаль», — сказал мистер Брук с подлинной симпатией в голосе.
Но мадам Жиленски собралась с силами. Подняв голову, она сказала холодно: «Я финка».
«Это не вызывает вопросов» — ответил мистер Брук. Но если подумать, кой–какие сомнения у него были.
«Я родилась в Финляндии и являюсь финской гражданкой.»
«Это вполне может быть так» — сказал мистер Брук, повысив тон.
«Во время войны», — с жаром продолжала она, — «Я была курьером на мотоцикле».
«Ваш патриотизм тут ни при чем.»
«Только из‑за того, что мои работы на передовых местах..»
«Мадам Жиленски, я..» — сказал мистер Брук. Он вцепился пальцами в край стола. «Это лишь косвенный вопрос. Главное, что вы утверждали и настаивали на том, будто вы видели… вы видели..» Но он не смог закончить фразу. Вид ее лица заставил его остановиться. Она была бледна, словно мертвец, и вокруг ее рта легли тени. Ее широко распахнутые глаза смотрели с гордой обреченностью. И мистер Брук внезапно почувствовал себя убийцей. Нахлынувшая на него лавина чувств – понимания, отвращения, и необъяснимой любви – заставила его закрыть свое лицо руками. Он был не в состоянии говорить, и лишь когда волнение внутри него улеглось, произнес едва слышно: «Да. Конечно. Король Финляндии. И как он вам понравился?»
Часом позже мистер Брук смотрел в окно своего офиса. Деревья, окаймляющие тихую улочку Уэст–бридж, сбросили почти все листья, и серые здания колледжа приобрели спокойный, печальный вид. Лениво взирая на этот привычный пейзаж, он заметил старого эрдельтерьера, что принадлежал семье Дрейков, пробегавшего враскачку по дороге. Он наблюдал эту сцену сотни раз, что же показалось ему странным сейчас? Вдруг он с каким‑то хладнокровным удивлением осознал, что старый пес бежит задом наперед. Мистер Брук следил за эрдельтерьером, пока тот не скрылся из виду, а затем возобновил свою работу с канонами, что были сданы накануне учениками, проходившими контрапункт.
Перевод CopperKettle.
