Арон Григорьевич смолк, вытер покрасневшие глаза и продолжал, его надломившийся было голос наполнился новой силой:
- Библия, говорю я, Библия - вот основание, на котором стоит Европа и не только Европа! А Библия могла родиться только там и больше нигде! Библия, наш главный дар человечеству, которое, правда, в ответ возблагодарило нас инквизицией и Освенцимом, но не о том сейчас речь... "Дедушка, - говорит она, - я поеду, обязательно туда поеду... Когда-нибудь... А сейчас я еду в Германию, с Эстеркой... У нас уже билеты куплены..." "Как?.. - говорю я ей. - В Германию?.. Зачем тебе Германия?.. У меня, - говорю я ей, - до сих пор осколок в спине сидит, а ты..." "Дедушка, - говорит она, - ну причем тут осколок?.. Это ведь было так давно, я еще не родилась и мама была совсем маленькой... А ты все живешь прошлым... А мир стал другим, и Германия тоже, и потом - я даже не в Германию еду, а по Рейну, там по берегам такие красивые замки, я читала, видела в путеводителях... И скала, на которой сидела Лореляй... Помнишь - у Гейне?.. Я эту скалу сфотографирую и, если получится, фото тебе подарю..." И рассказывает, что там, на Рейне, на каждом шагу - сувениры с этой самой скалой, и на всех - стихи Гейне... А я слушаю и думаю себе: так-то оно так, все это расчудесно, и Гейне, и Лореляй, а только хоть вы меня озолотите с головы до пят - я туда ни ногой, а что до замков на Рейне, так пускай ими другие любуются...
Арон Григорьевич слепо, не глядя, пошарил по столу, подхватил чайную ложечку, поиграл, позвякал о блюдечко, издавая дребезжащий, трепещущий звук, мне показалось, он хочет унять дрожь в пальцах... Я вспомнил, как однажды, еще в начале нашего знакомства, когда расходились гости (то ли в память о наших "кухонных" традициях, то ли спасаясь от одиночества, он время от времени устраивал такие, как сегодня, посиделки), Арон Григорьевич стоял, перегородив дорогу к двери, с таким же, как он сам, стариком, и они с азартом, перебивая друг друга, называли номера частей, даты, имена командиров, поскольку вдруг оказалось, что оба воевали на Первом Белорусском, и тогда-то их дивизии стояли бок о бок под Новгородом, а тогда-то - да, да, представьте! - они оба валялись в одном и том же госпитале в Вологде, возможно - в соседних палатах!.. Вспоминая, оба оживились, приосанились, распрямили свои сутуловатые радикулитные спины, оба смеялись, хлопали друг друга по плечу руками, с разбухшими от артрита суставами, а я, признаться, глядя на них, думал не о фронтовом братстве, не о флаге над рейхстагом (кстати, и тот, и другой дошли-таки до самого Берлина), а о стране, которая обрекла своих защитников доживать последние годы на чужой земле, под чужим небом и быть зарытыми в эту чужую землю... Кстати, более милосердную, чем та, которую считали они своей...
- Да, дорогой мой, - продолжал Арон Григорьевич, - я туда ни ногой, и можете клеймить меня за это как угодно - националистом, шовинистом... У меня, знаете ли, такой комплекс: кажется, ступи я на ту жирную, хорошо ухоженную, удобренную почву, она, как болотная топь, раздастся, захлюпает у меня под ногами, только вместо воды там будет кровь... Хотя, с другой стороны, какой это, прости господи, шовинизм или там национализм?.. Просто когда наша Риточка вернулась из своего путешествия и пришла ко мне, и принялась рассказывать взахлеб - о Рейне, о тамошней природе, о рыцарских замках, действительно восхитительных, можно сказать - шедеврах архитектурного искусства, это я сам вам как строитель говорю, и когда особенно стала она показывать снятые ею слайды, а на них сплошь такие нарядные, уютные городочки, бережно сохраняемые, с черепичными крышами, с готическими церковками, словно выскобленными щетками с мылом, - вот тут что-то заскребло, засосало у меня под сердцем (Арон Григорьевич потер грудь ладонью, как бы стараясь размять, разгладить затвердевший комок), я говорю: "Прекрасно, Ритуся... Все это прекрасно и замечательно... А только скажи, вспомнила ли ты там хоть один раз о своем дедушке?.. Правда, в Восточной Пруссии, куда мы вошли в сорок пятом, были не такие красивые, но тоже красивые городки..." "Нет, - говорит она, - дедуля, не до того мне было, я спешила все заснять, гиды торопят, а я - когда еще увижу такую красоту?.." "Это верно, девочка, где уж там, если гиды торопят... Ну а теперь, теперь, - говорю я, - теперь... Когда ты смотришь, любуешься вот этой улочкой, этой мостовой, тебе не приходит в головку, как здесь, по этим камням, вдоль этих игрушечных домиков, мимо вот этой аптеки, вот этой колбасной гнали евреев?.. Как они шли, шаркали, стучали каблуками по этим камням, в тишине, и только дети, детишки плакали, кричали, и матери прижимали их к груди, затыкали рот, розовый, слюнявый ротик, чтобы, не дай бог, не услышал офицер или конвойный солдат, и так они шли, с чемоданами, корзинками, тючочками... Скажи, девочка, ты об этом не думаешь, нет?.." - "Ах, дедушка, но это же было так давно..." - "Да, конечно, - говорю я, - но там наверняка еще живут люди, которые все это видели... Как после этого они могут жить?.." - "Но, может быть, они не знали..." - "Не знали?.. Что же они знали, позволь тебя спросить?.. Они пили чай, когда за окном слышались шаги, плакали дети, и ни разу не выглянули на улицу, чтобы посмотреть, что же там такое происходит?.. А когда на другой день выходили и видели, что эта вот сапожная забита досками, а та кондитерская закрыта на замок, а на магазине готового платья сменили вывеску, и на ней теперь значится вместо "Гершензон и сын", к примеру, "Фриц Мюллер и братья", - они не задумывались, не спрашивали себя, что случилось?.." - "Не знаю, не знаю... Ты слишком много от меня требуешь... Я не хочу об этом думать..." - "Но ты же, дорогая моя, - говорю я, - ты же еврейка... Это твой... Это наш народ гнали, как скот, на убой..."
- И знаете, что она мне ответила?..
Арон Григорьевич склонил голову на бок и выжидающе взглянул на меня, щуря покрасневшие глазки, пальцы его выбивали на коленях нервную дробь.
- Она сказала: "Для меня все люди одинаковы - евреи, французы, англичане или те же немцы..." "О'кей, - говорю я, - и все мы когда-то так думали... До поры до времени... Пока нам кое-что не объяснили..." "Дедушка, - говорит она и смотрит на меня с укором, - но разве ты не согласен, что и среди англичан, и среди французов, и среди немцев, как и среди евреев, есть и плохие, и хорошие люди..." "Да, - говорю я, - это верно... Только нас убивали не за то, что мы хорошие или плохие, а за то, что мы - евреи..." "Дедушка, - говорит она, - не надо об этом. Нельзя, даже вредно жить прошлым!.. И не пытайся меня переубедить! Я убежденный космополит!.." Очень, очень гордо это у нее получилось: "Я убежденный космополит!" И глазки, знаете, так блестят, и голосок с жестяным отливом, и взгляд чуть ли не прокурорский... А мне стало вдруг смешно. Такой вот, понимаете, чижик-пыжик: "Я - космополит!.." Смеюсь, не могу остановиться. У нее бровки дужкой выгнулись, вверх подскочили: "Ты что?.." "Да то, - говорю, - что в космополитах я уже когда-то побывал, потом меня в сионисты произвели, потом в отказники... Так что, как сказано в "Екклесиасте", ничто не ново под луной..." Это ей не понравилось, моей Риточке... Насупилась, губки поджала. "Что же, - говорит, - по-твоему, в те годы не было хороших людей, хотя бы в Германии?.." "Да нет, - говорю, - отчего же. Были и там такие, что евреев спасали, в Иерусалиме, в "Яд-Вашеме" в Аллее Праведников есть их имена... Только это не помешало, как тебе известно, уничтожению шести миллионов..." И тут, когда я это сказал, меня вдруг кольнуло в самое сердце, сам не знаю почему. Спрашиваю: "А ты что, видела там, встречала хороших людей?.." "Да, - говорит она, - встречала, дедушка..." Только здесь до меня, старого дурня, кое-что стало доходить... А она, Риточка, глазки опустила, на меня не смотрит, собирает слайды, складывает в коробочку, а нижнюю губку так прикусила, что вот-вот, кажется, кровь брызнет.
- Если вас не затруднит, дорогой мой, согрейте-ка чайку, - перебив себя, обратился ко мне Арон Григорьевич.
Видно, ему было нелегко говорить, он хотел устроить себе небольшую передышку. Мой автобус - последний, последний!.. - давно ушел. Я не мог оборвать старика, не дослушав. Да мне и самому было любопытно - что же дальше, о каком "эсэсовце" он в самом деле заикнулся?.. А главное - не хотелось оставлять его с мыслями, которые, чувствовал я, не первый день терзали его душу.
Пока вскипел чайник, я успел сполоснуть пару чашек, очистить от грязной посуды край стола, смахнуть крошки, все время при этом поглядывая в ту сторону, где висела фотография внучки Арона Григорьевича, - ясный, выпуклый лоб, локон у виска, завившийся пружинкой, доверчивые, улыбчивые глаза, полные губки, белая кофточка с черным шнурочком, завязанным в бантик под нежной высокой шейкой... "Глаза твои голубиные под кудрями твоими..." Арон Григорьевич, сидевший с поникшей головой, упершись локтями в стол, казалось, задремал, но когда я поставил перед ним чашку с крепким чаем, он отхлебнул пару глотков и продолжал - с того места, на котором до того остановился:
- И кого же, говорю я, ты там встретила, какого хорошего человека?.. "Да, говорит она, - встретила!.." И так это резко, с вызовом... Ого, думаю я себе, ого... "И кто же этот, позволь тебя спросить, человек?.. Он или она? Он! И что же, - говорю, - в нем хорошего?.." "Все! - говорит она. - Хочешь на него посмотреть?.." "Почему же нет?.. - говорю я. -Только для этого мне надо съездить в Германию?.." "Никуда, - говорит она, - никуда тебе не надо ездить... Вот, смотри!" Вставляет в свой аппаратик один из слайдов, и я вижу - речной берег, пляж, тенты, шезлонги и на их фоне - отлично сложенного крепыша, светлоглазого, белобрысого, этакого, знаете ли, современного Зигфрида, и двух девчонок по бокам - справа Риточка, слева - черненькая, с острым носиком и колючим взглядом, обе в купальных нарядах, то есть, как положено, чуть ли не в чем мать родила. "Это Эстер, моя подружка, с ней я ездила, а это Эрик, - говорит Ритуся. - Как тебе он?.." А что я могу ответить?.. Я пожимаю плечами: "Нет, говорю я, это ты расскажи, кто он такой, этот Эрик-Шмерик, откуда мне знать..." Тут она сверкает глазками и говорит: "Так вот, если бы не этот, как ты его называешь, Эрик-Шмерик - твоей Ритуси, может быть, уже на свете бы не было!.." И рассказывает, как их пароход пристал к берегу, пассажиры затеяли купаться, они с Эстеркой тоже, но течение в этом месте сильное, ее подхватило и понесло прямо на пороги, но тут к ней бросился Эрик и спас, и когда они вернулись, весь берег, то есть пассажиры с их парохода, ему аплодировали, а ее поздравляли с тем, что она осталась живой, не утонула и не разбилась, оказывается, это самое опасное место на Рейне... Снова я глянул на этого Эрика, и уже другими глазами: что ж, неплохой парень, лицо красивое, мужественное, твердый подбородок, открытый, прямой взгляяд, и тело мускулистое, сильное, но без того, чтоб все мышцы напоказ, как у культуристов... И во всей фигуре, во всем облике - что-то прочное, надежное... "Ну, - говорю я, - спасибо тебе, Эрик, если так... Спасибо, что выручил из беды мою внучку... Напиши ему, что твой дедушка от души его благодарит... Вы ведь с ним наверное переписываетесь?" - "А тебе откуда это известно?.." - "Да уж известно, - говорю, - тут и догадки особой не требуется..." А она покраснела вдруг, Ритуся моя... Да, да, покраснела, сейчас это редкость, чтоб молодые люди краснели, скорее, это нам, старикам, свойственно... Только Рита, Ритуся моя - из тех, кто еще обладает этим атавистическим свойством... Так вот, она покраснела, смутилась, но тут же с вызовом, словно для того, чтобы преодолеть в себе это смущение, объявила, что они с Эстеркой и дома у него, у этого Эрика, побывали, в Кельне... Он тоже учится в университете, студент, сам родом из Кельна, здесь кончался маршрут их пароходного тура, он помог им с гостиницей, повел осмотреть Кельнский собор, а потом повез к себе домой, пообедать... И она, Риточка, показывает мне слайды с Кельнским собором... Кажется, ничего прекрасней и величественней человечество не создало, это как Бах, его хоралы и оратории, превращенные в камень... Так вот, демонстрирует она эти самые слайды, а между тем рассказывает, какой у него, у Эрика, дом, какой он огромный, как все в нем красиво, какое множество комнат, и в каждой - картины, статуи, старинная мебель, даже зимний сад с фонтаном и певчими птицами... Ну, представляете, как это все ошарашило девочку с нашего Брайтона?.. У него, у Эрика, родители - владельцы какого-то крупного бизнеса, связанного с производством компьютеров, а дом, который так потряс и оглушил Риточку, это их, так сказать, фамильное, родовое поместье... Ну вот, показал он девочкам дом, японских рыбок в бассейне, птичек, которые щебечут-заливаются почти что в небесах, под стеклянной крышей, и стал показывать семейный альбом, фотографии своих предков. И тут Ритуся... А точнее - не Ритуся, а Эстерка пальчиком ткнула в одну фотографию: "А это кто?..." - "А мой дедушка..." - А на снимке - офицер в полном эсэсовском облачении, с молниями на вороте, со свастикой на рукаве... Все, как положено. А фотография небольшая, можно среди других и не заметить. Эстерка встала с дивана, где они все сидели, и говорит: "Что-то у меня голова разболелась... Хочу к себе в номер, в гостиницу". Эрик ей какие-то капли, таблетки притащил, она - ни в какую: в гостиницу - и точка. И пока Эрик за лекарством бегал, она Риточке: "Ни минутки больше здесь не останусь! Уходим!.." "И правильно!.. - говорю я. - Мне твоя Эстерка нравится!.." "Ну, вот, - говорит Ритуся, - так я и знала!.." - "А что тут "знать", милая?.. В доме, где эсэсовцы..." - "Да он же давно умер!.. И причем здесь Эрик?.. Это ведь не он, а его дедушка такую форму носил!.." - "Постой, постой, - говорю я, - он что, умер своей смертью, к примеру, от заворота кишок, или его расстреляли или повесили как военного преступника?.." - "А это важно?.." - "Да, - говорю я, - важно... Важно, милая... И почему у него, у твоего Эрика, фотография эта хранится?.." - "Откуда ты взял, что у "моего"?.. И потом - ты кто, КГБ, чтобы задавать такие вопросы?.. Ты же мне сам рассказывал, как тебя там несколько раз допрашивали, а теперь - "как", "почему"... Ну точно как Эстерка!.." - "Как Эстерка?.."
