Этот стоящий за забором барак явно ждал своих санитаров. Но тут отодвинулась доска в заборе, и из дыры вышла девочка в пальто с чужого плеча и с подвернутыми почти до локтей рукавами. Плечи пальто свисали низко-низко, в одном модном журнале она даже видела такой крой, и ей он не понравился.
Значит, в черном бараке люди еще были.
Ей было уже почти пятнадцать, и она помнила коммунальный скарб бараков. И еще ей рассказывала бабушка.
– В коммуналках жили почти все. И в них все зависело от людей. Одни жили дружно, помогая друг другу в трудную минуту, а таких минут, детка, было не счесть. Другие же сварились, подсыпали друг другу в кастрюли гадость. Дрались. Я жила и в такой, и в такой.
И тут, как из бабушкиного прошлого, вышла эта девочка.
– Ты из новоселов? – спросила девочка.
– Я с парадного, – ответила она и засмущалась, ибо не хвалилась, а просто указала географическую точку своей жизни.
– А из какой квартиры?
– Из тридцать второй.
Девочка задумалась, будто что-то считала.
– Значит, из тридцать второй и третьей. Вы же две квартиры захватили?
– Мы не захватили. Мы купили за деньги.
Почему-то ей стало вдруг стыдно, будто она сделала что-то не то.
– Мы жили в тридцать третьей, – сказала девочка. – В коммуналке. А сейчас вот тут, в бараке. Нас тут три семьи осталось. Наша, тети Нюрина и безногого летчика. Героя, между прочим. Но он пьяница. Мышей – полно. А кошки нынче, говорит моя бабуля, балованные, забыли, зачем их бог создал, – не ловят. У вас, конечно, мышей нет. У богатых, это тоже говорит бабуля, нет мышей, нет болезней, но и совести тоже нет.
– Неправда, – сказала она. – Мой папа труженик. Каких еще мало. Но их будет все больше.
– А что он делает?
– У него бизнес.
– А! – сказала девочка. – Он делает деньги из людей и нефти.
– Нет! – топнула она. – У меня очень хороший папа. Вот сейчас он руководит рабочими, чтоб привели в порядок двор.
– Это у него такие? – девочка показала, какие у папы полоски из волос на подбородке.
– Да, он у меня красивый.
– Он тут говорил, что если мы не съедем в Бутово, нас здесь потравят вместе с мышами.
И она услышала, как он это говорит, ее папа. Как слово «потравят» он четко делит на три слога. Он всегда, когда злится, делит слова на слоги. Мама смеется: «Я даже не могу на тебя злиться. У нас в институте был преподаватель. Так он говорил так: маркс-изм. Ленин-изм. И он так ударял на изме, что все просыпались».
– Тебя как зовут? – спросила девочка.
– Дуня, – ответила она. – А тебя?
– Анжела, – ответила девочка.
Большие девочки, они были маленькие, чтобы увидеть весь комизм ситуации: куколка Дуня и вся в обносках Анжела.
– Ты не русская? – спросила Дуня.
– А кто ж еще? Это ты про имя? Мама мне искала имя счастья. Чтоб ни у кого такого и бог меня заметил. Пока что нет…
– Чего нет?
– Бог пока не заметил… Бабуля говорит – мы падаем на дно. Опять барак, а в Бутове опять коммуналка будет.
Дуне хотелось плакать, хотя Анжела была вполне хорошенькая и бодренькая даже в таком виде, а она, Дуня, даже в своем кожаном пальто с песцовой оторочкой, была супротив нее курносой и конопатой.
Из проема в заборе вышли две кошки и прямо на глазах девочек стали бить друг другу морды в буквальном смысле слова. Они были абсолютно одинаковые, рыжие, худые, с безумными зелеными глазами. Сестры, наверное, или мать и дочь.
– Уня! Ты где? – услышала она голос отца. – Сейчас же домой.
– Почему Уня? – спросила Анжела.
– Я маленькая не выговаривала «д». Так и осталось.
– Ты пойдешь в нашу школу?
– Нет, кончу восьмой в старой.
– Значит, не увидимся, – сказала Анжела. – Твой папа нас вытравит, он ведь у тебя слово держит, у них здесь запланирована волейбольная площадка. Из Бутова в школу сюда не наездишься.
– Но зато у вас будет нормальное жилье.
– Две комнаты на четверых? С нами еще и прабабушка. Она Ленина видела, – засмеялась Анжела.
– Да? – удивилась Дуня.
– В гробу! – смеялась Анжела. – Она родилась в день его смерти. Смеется, что они по дороге встретились, он туда, она – сюда. Она смешливая у нас, придумала, что это он ей крикнул: «Верной дорогой идете, товарищи!» – И Анжела смеялась во весь голос.
Дуня не понимала причины смеха. Вот ударение на изме – это хохма. Звучит смешно.
– Ладно, – сказала она. – Я пойду.
– Иди. Привет стенам.
Дуня снова ничего не поняла. Стенам чего? Стенам каким?
Ночью ей снилась Анжела. Она вошла в комнату и стала обдирать повисшие обои.
– Вот тебе! Вот тебе! – говорила она, и снова Дуню охватило чувство вины, и она плакала ночью, слушая мышиный писк, одновременно думая, что маме ничего нельзя рассказывать, на самом деле потащит к психиатру.
Утром, провожая ее в школу, бабушка сказала:
– Ты осторожней, детка, с выбором знакомых. Береженого бог бережет. Тут такой случай, когда кошкам могут отлиться мышкины слезы.
– Они так дрались, кошки во дворе.
– Я тебе не про кошек, Уня.
В холле она снова споткнулась о невидимый Нюркин сундук, но заплакала уже в лифте. Испугалась то ли психиатра, то ли невидимых миру своих слез. Одновременно почему-то – и мышкиных.
