Я уже хотел сжечь героя вместе с дневником, когда понял, что Гаргантюа испытывает страдания. Естественно, я не мог понять их причину, да и не пытался понять. Как мне казалось, мы были с ним слишком разные и в разных условиях находились. Я просто перестал следить за ним и предоставил самому себе…
Выждав некоторое время, я решил проверить, как идут дела у Гаргантюа, и был удивлен тем, что живет он неплохо, держит отличную форму и, главное, полон позитивных эмоций. Оказалось, он пишет! Ни за что не догадаетесь, о чем.
«Этим летом один день был похож на другой…» — писал он. И далее по тексту…
Пожалуй, мне стало легче, по крайней мере, я кое-что понял.
Я понял, что выбора у меня нет.
Немного лапши для Зигмунда Фрейда
Я не в духе. Я в офисе. Это не мой офис, и не мои факсы, и не мои договора. Что-то здесь принадлежит КУГИ, что-то — «ЦентроПупБанку», что-то — похожему на Наполеона сумрачному субъекту с нездоровым всесезонным загаром а-ля «только что с Мертвого моря». Я нахожусь в деловой части города. Слышали про такой? Если нет, значит, вы не деловые. Так-то.
Радио играет Шнурова. Это самый изощренный раб шоу-бизнеса. С перманентным искусственным синяком под глазом, с модифицировано выведенными вшами в бороде, с эффектом «мокрая грязь». А мне нужен Шуберт, но где его взять в нашем мире фаст-потребления?
Я дважды наполнял плоскую карманную фляжку, водоизмещением двести граммов, дипломатической водкой, но она снова пуста. Потому что пятница, февраль, скоро День всех влюбленных. Или не потому что.
Я подкатываюсь на кресле (оно на колесах, видали такое?) к столу, обустраиваю на него ноги в «Wood World’ах». Очень удобно. В таком состоянии я могу запросто сказать «Бонапарту»: «Знаете что? Вы уволены! Ну, ты меня понял!». А затем собрать свои нехитрые вещи, как-то: одну шапку, одно полупальто, самопишущее перо и органайзер. И уйти на все четыре стороны… Хотя нет, органайзер я оставлю ему.
Жаль немного, что ничего подобного я в ближайшее время не сделаю. Где еще я смогу без проблем заработать на дипломатическую водку и спокойно пить ее?
В дверь стучат. Входят две особы прекрасного пола. Одной лет двадцать, другой лет сорок, стрижки не то чтобы совсем короткие, но как у рядового состава второго года службы, грудь закамуфлирована толстой подкладкой пуховика, ноги непонятно какие, потому что в дутых штанах. Под их взглядами возникает следующая догадка: то бабы с яйцами, растут они, правда, не наружу, а внутрь. Но это ничего не меняет. Они феминистки. А феминистки — это те, которые умеют только брать и ничего не хотят дать взамен. И неважно, о чем идет речь: о сексе, о быте или о сделках. Они работают двадцать четыре часа в сутки. Когда торгуются с покупателями и поставщиками, когда едят и пьют, когда борются с целлюлитом в соответствующем их уровню фитнес-зале, когда спят со своими мужьями, сожителями или сделки ради, когда просто спят. И они чаще всего побеждают своих конкурентов: поставщиков, покупателей, мужей и сожителей. Они вечно спешат. Куда? Зачем? Вы думаете, они знают? Я думаю, что они уже давно не задают себе подобных вопросов. Есть ли у них душа или хотя бы индивидуальность? С этого кресла мне не видать. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное…» Средний класс жестко заточен на рай.
Дамы предлагают мне выгодные поставки тканей. Креп-сатин, атлас, полиэстер.
— Мы можем обсудить схему работы подробней, с нашей стороны возможен определенный «откат», возможны и другие условия, — говорит та, что постарше. — У вас есть комната отдыха?
— Я думаю, у нас ничего не получится, у нас есть все, что нам нужно, а лично мне не хватает двести граммов водки, мадмуазель и мадам, — отвечаю я.
— Но нас многие знают в Питере. И они все довольны, — включается молодая.
— Это меня и беспокоит. Между мужчиной и женщиной не должно быть ни преград, ни связок, даже в виде партии креп-сатина или вагона колбас.
— Вы явно не на своем месте, — говорит пожилая.
— Идиот, — молодость иногда бывает резка.
— Такие прекрасные, такие большие глаза… — продолжаю я. — Иногда даже жаль, что между ними вечно стоит то креп-сатин, то колбаса. Красота — к ней всегда хочется подобраться поближе, даже такому не озабоченному человеку, как я. Давайте встретимся как-нибудь вечером и поговорим без корысти.
— Вы сошли с ума, — говорит пожилая.
— Идиот, — вторит молодая.
Как рано они начинают разбираться в жизни. Как рано начинают понимать, что если отобрать у них право подписи и быстрый штамп, лишить их солярия, помады и сапог на высоких шпильках, то они опять станут безликие и синекожие, условно способные размышлять и рожать.
На том и прощаемся. Надеюсь, прощаемся навсегда.
Я выглядываю в окно. Наверху — серое ватное небо. Снизу — люди, машины и грязь. Пока курю, там, внизу, растет инфляция и детская преступность. Так мне кажется. А ведь мне никто не прививал нигилистического воспитания. Я — самоучка. И мне не везет с женщинами. Они не верят мне, когда я говорю им правду. Они верят мне, когда я лицемерю и вру. Обычно я нравлюсь тем, кто мне противен. Обычно мне нравятся те, кому противен я. Если я один и мне позарез нужна женщина, то они, словно чувствуя это, прячутся в «пятиэтажках» с кодовыми замками на дверях парадных, уезжают самолетами, поездами, пассажирами в иномарках, отключают цифровую и аналоговую связь. Если я оказываюсь женат или почти женат, то они выходят на улицы, ими переполняются бары и даже библиотеки. Последнего мне никогда не понять. Возможно, я просто глуп. Когда я работал на нормальной мужской работе и переносил на хребтине до пяти тонн муки и сахарного песка, они не обращали на меня никакого внимания. Они поедали пудинги и пирожки и не замечали, что в них есть мой пот. Когда же я сел придуривать в офис большого административного здания и взял «Peugeot 307CC», то сам стал скрываться от них.
Звонит телефон, сладкозвучный «Панас», специально разработанный для страдающих «синдромом менеджера» невротиков. Я вздрагиваю, роняю пепел на штаны и свитер. Плевать.
— Алло!
— Привет, Курбанчик, это твоя маленькая обезьянка, — голос молодой, озорной, зажигает.
— Таких не держим, — отвечаю, стараюсь казаться обаятельным. — Но мы дорого покупаем обезьян.
Обрыв на линии. Жаль. С возрастом много отдашь за то, чтобы тебя называли «Курбанчиком». Объяснить это сложно. Нужно пожить немного. Ведь все начинается так славно. Ты покупаешь цветы, ждешь ее на скамейке в парке, скучаешь, сигареты прикуриваешь одну от другой. Она, конечно, опаздывает. Но вот появляется вдалеке, спешит…
Тогда она пахла солнцем и полевыми цветами. Теперь…
«Панас» снова звонит.
После некоторой паузы отвечаю:
— Я слушаю.
— Ты сейчас где?
Это жена, и это ее стандартный идиотский вопрос.
— В «Мулен Руж», — а что еще мне ответить?
— Не ври! Ты на работе.
— Ну.
— Ну, ты купишь мне это? Купишь?
— Я?
— Опять пьешь?
— Я люблю тебя.
— Понятно: опять пьешь, сволочь. Домой можешь не приходить. Без той красной сумочки, которую я выбрала в «Капризнице» вчера.
— Хорошо…
Связь обрывается. Это хорошо. Когда заканчивается дипломатическая водка, а я все еще не готов принимать правила этого мира, то приходится подворовывать «Хеннеси» шефа. У меня есть дубликат ключа от его бара. Я не умел понять правил общежития, находясь у подножия человеческой пирамиды. Я обычно не понимаю их и теперь, благоденствуя в ее середине. Есть подозрение, что и там, на вершине, у субъектов большого бизнеса подобные проблемы не решены. И пик вершины — это тупик пути. И различий между людьми не так много. Если я приеду домой без красной сумочки — меня ждет скандал. Если с сумочкой — вечер с женой в черных ажурных чулках, на фоне порнокассеты с «мохнатым шоу» по мотивам истории «учительница и ученик».
Я размышляю и пью коньяк. Я и она. Муж и жена. Учительница и ученик. Кажется, мы до конца употребили друг друга. Кажется, красная черта давно пересечена. Равнодушие, безразличие и раздражение — это то, что мы каждый день кушаем, сидя напротив друг друга. И становимся тем, что мы кушаем. Я не нужен ей без «колес», премиальных, колечек и сумочек. Она — без двух бутылок пивка и чулок в сеточку. А есть ли у меня варианты? Может быть, я слишком умный и слишком много и часто думаю?
Я смотрю за окно. Наверху — серое ватное небо. Снизу — люди, машины и грязь. Офис принадлежит «ЦентроПупБанку». А в бутылке кончается коньяк…
На столе стоят и лежат бутылки, под грудой окурков прячется пепельница, ее окружают несколько тарелок в кроваво-красных следах: возможно, я переел кетчупа или даже съел человека. Но, скорее всего, я тихо и упорно пил в течение неопределенного промежутка времени, о котором мне нечего вспомнить. Вызывающий тошноту, подобно помойным пейзажам Энди Уорхола, интерьер кухни подсказывает, что пил я у Овцеухова. А ведь это самая крайняя степень падения — пить с Овцеуховым. В лучшие времена я не стал бы даже курить с Овцеуховым, с этим интеллектуальным спартанцем, с этим карликом духа…
