Еще час они отгоняли ночь желтой керосиновой лампой, и около десяти Эннис уехал по мерцающему морозцу к овцам на Окурке Сигары, хорошей ночной лошади, забрав остатки печенья, банку джема и банку кофе на следующий день и сказав, что сэкономит одну поездку и останется там до ужина.
— Сразу как рассвело, койота подстрелил, — сказал он Джеку на следующий вечер, шлепая по лицу горячей водой, намыливаясь и надеясь, что его бритва еще на что-то годится; Джек в это время чистил картошку. — Здоровый, сукин сын. Яйца размером с яблоко. Спорю, он упер бы пару ягнят. Такой может и верблюда сожрать. Тебе горячей воды надо? Тут полно.
— Это все тебе.
— Ну тогда помою все, докуда достану, — сказал он, стягивая с себя сапоги и джинсы (ни подштанников, ни носков, заметил Джек) и брызгаясь зеленой мочалкой так, что долетало до костра.
Они весело провели ужин у огня, у каждого по банке фасоли, жареная картошка и кварта виски на двоих. Сидели, привалившись к бревну, так что подошвы сапог и медные заклепки на джинсах раскалились, по очереди прихлебывали из бутылки, пока сиреневое небо потихоньку тускнело и опускался холодный воздух, пили, курили сигареты, то и дело вставали отлить; костер далеко стрелял искрами, они подкидывали в огонь дров и продолжали болтать — о лошадях и о родео, о неприятных происшествиях, кто в какие переделки попадал и кто как поранился, о подводной лодке «Морская лисица», затонувшей два месяца назад со всем экипажем, и каково это — встретить смерть лицом к лицу, о собаках, какие были у них или их знакомых, о призыве, о семейном ранчо Джека, где остались его предки, о родной ферме Энниса, которая прогорела много лет назад после смерти родителей, о старшем брате в Сигнале и о замужней сестре в Каспере. Джек рассказывал, что его отец когда-то был известным объездчиком быков, но держал свои хитрости при себе, ни разу не дал Джеку ни одного совета, ни разу даже не пришел поглядеть, как он ездит, хотя усаживал его на овечек, когда Джек был еще маленький. Эннис сказал, что его интересуют скачки, которые длятся дольше восьми секунд и у которых есть хоть какая-то цель. Деньги — хорошая цель, сказал Джек, и Эннис вынужден был согласиться. Каждый из них уважал мнение другого и был рад найти друга там, где этого совсем не ждал. Когда Эннис ехал навстречу ветру, возвращаясь к овцам в обманчивом, хмельном свете, он думал, что вряд ли когда проводил время так здорово, чувствовал, что может смахнуть с неба белый круг луны. Лето продолжалось, и они перевели овец на новое пастбище, сдвинули лагерь; расстояние между стадом и новым лагерем стало больше, а ночные поездки длиннее. Эннис ездил не торопясь, спал с открытыми глазами, а часы, которые он проводил вдали от овец, становились все дольше и дольше. Джек выводил визгливые трели на хрипучей губной гармошке, слегка помятой после того, как он упал с норовистой гнедой, а у Энниса оказался приличный хрипловатый голос, и несколько вечеров они провели, горланя песни. Эннис знал похабные слова к «Рыжей Чалухе». Джек мучил песню Карла Перкинса, во всю глотку вопя «что я сказа-а-ал», но больше всего он любил печальный церковный гимн «Иисус, идущий по воде», которому его научила пятидесятница мать, и он пел его заупокойно медленным голосом, от которого вдалеке начинали скулить койоты.
— Слишком поздно тащиться к этим проклятым овцам, — сказал, стоя на четвереньках, головокружительно пьяный Эннис одной холодной ночью, когда луна уже перевалила за два. Камни на лугу поблескивали белым и зеленым, колючий ветер погулял над лугом, пригасил костер, потом растрепал его в желтые шелковые ленты. — Есть у тебя лишнее одеяло? Я тут завернусь и вздремну чуток, а на рассвете поеду.
— Костер потухнет — отморозишь себе задницу. Спи-ка ты лучше в палатке.
— Да ну, я ничего и не почую. — Но все-таки кое-как забрался под полог, стянул сапоги, похрапел немного на голом брезенте, а потом так застучал зубами, что разбудил Джека.
— Боже ты мой, кончай колотиться и лезь сюда. В постели полно места, — раздраженно проговорил Джек спросонок. И в самом деле, места хватило, было тепло, и вскоре они значительно углубили свою близость. Эннис все делал в полную силу — что дружбу завязать, что деньги прогулять, и его не надо было просить дважды, когда Джек нашел его левую руку и притянул к своему стоящему члену. Эннис отдернул руку как от огня, подскочил на колени, расстегнул ремень, скинул штаны, поднял Джека на четыре точки и скользнул в него — ничего подобного раньше не делав, но никакие самоучители тут не нужны. Все происходило в тишине, не считая нескольких резких вдохов и сдавленного возгласа Джека «стреляю», потом они затихли и вырубились.
Эннис проснулся на алой заре со спущенными до колен штанами, первосортной головной болью и Джеком, пристыкованным к нему. Ничего друг другу не сказав, оба знали, как оно будет до конца лета, и провались пропадом эти овцы.
Так оно и шло. Они никогда не говорили про секс, он случался сам собой — сначала только в палатке по ночам, потом и днем под припекающим жарким солнцем, и вечером в свете костра — быстро, грубо, шумно, со смехом и фырканьем, но без единого чертова слова. Только однажды Эннис сказал: «Я не извращенец», и Джек тут же отозвался: «Я тоже. Это ж всего один раз. Никого не касается кроме нас».
На горе было только их двое, они парили в пьянящем, горьком воздухе, глядели сверху вниз на спины орлов и ползущие по равнине огни машин, далекие от повседневной суеты и лая деревенских собак в ночные часы. Они думали, что невидимы, не зная, что однажды Джо Агирре целых десять минут наблюдал за ними в свой бинокль 10 42, дожидаясь, пока они застегнут джинсы и пока Эннис уедет к овцам, прежде чем сообщить, что родные Джека просили передать, что дядя Харольд в больнице с воспалением легких и вряд ли выкарабкается. Однако дядя поправился, и Агирре поднялся к ним еще раз и доложил это, бесцеремонно сверля Джека глазами и не потрудившись слезть с коня. В августе Эннис провел целую ночь у Джека в главном лагере, и в грозу с сильным ветром и градом овцы ушли на запад и смешались со стадом с другого участка. Пять окаянных дней Эннис и чилийский пастух, не знающий по-английски ни слова, пытались их разделить — задача почти невыполнимая, потому что к концу лета метки на овцах выцвели и стерлись. Даже когда число сошлось, Эннис знал, что овцы перемешались. Казалось, что все перемешалось и не предвещало ничего хорошего.
Первый снег выпал рано, тринадцатого августа; намело по колено, но быстро растаяло. На следующей неделе Джо Агирре передал, что надо спускаться — новая буря, мощнее первой, надвигалась с Тихого океана. И — что поделаешь — они собрали свои пожитки, и двинулись с горы вместе с овцами; камни катились у них из-под ног, лиловые тучи, клубившиеся на западе, и металлический запах приближающегося снега подгоняли их. Гора бурлила, как адский котел, блестела в трепещущем от рваных облаков свете, ветер расчесывал траву и доносил от покореженных деревьев и расщелин в скалах дикий вой. Спускаясь вниз по склону, Эннис чувствовал, что медленно, но неудержимо, безвозвратно падает. Джо Агирре заплатил им, почти ничего не сказав. Глядя с кислой миной на толпящихся овец, он произнес только: «Некоторые из них никогда не поднимались с вами на гору». Количество тоже было не тем, какое он ожидал. Деревенские оборванцы ничего не сделают толком.
— На то лето приедешь? — спросил Джек Энниса на улице, одной ногой уже в своем зеленом пикапе. Ветер налетал резкими, холодными порывами.
— Навряд ли. — Пыльный вихрь рос и затуманивал воздух мелким песком, и ему приходилось щуриться. — Я уже говорил, мы с Альмой в декабре поженимся. Попробую найти чего-нибудь на ранчо. А ты? — Эннис старался не глядеть на Джекову скулу, где полыхал синяк, которым он наградил его накануне.
— Если не подвернется чего получше. Думаю, вернусь к папаше, помогу ему зимой, а потом весной, может, подамся в Техас. Если не заберут в армию.
— Ну, свидимся, я думаю. — Ветер пинал пустой продуктовый пакет по улице, пока не загнал его под машину.
— Наверно, — сказал Джек, и они пожали руки, похлопали друг друга по плечу, а потом как-то враз между ними оказалось сорок футов, и не оставалось ничего другого, как разъехаться в разные стороны. Проехав меньше мили, Эннис почувствовал, как будто кто-то стремительно, точно веревку, вытягивает из него кишки. Он остановился у обочины, среди кружащего свежего снега и попробовал вызвать рвоту, но ничего не вышло. Он еще никогда не чувствовал себя так отвратительно, и прошло много времени, пока ему полегчало.
В декабре Эннис женился на Альме Бирс, и к середине января она забеременела. Поначалу он нанимался на всякие разовые работы на ранчо, а потом устроился пастухом к старому Элвуду на ферму Хай-Топ, севернее Лост-Кэбин в округе Уошаки. Он все еще работал там, когда в сентябре появилась на свет Альма-младшая, как он назвал свою дочь, и их спальня наполнилась запахами застарелой крови, молока и обгаженных пеленок, и детским криком, и причмокиванием, и сонными вздохами Альмы: любого, кто работал на земле, все убеждало в плодородии и непрерывности жизни.
