Коричнево-бурый цвет лестничной клетки мне решительно не по вкусу, думал я, поднимаясь в квартиру. Коричнево-бурый, как школьные парты, как учебные пособия, как блевотина. Теперь это цвет моих будней, мой цвет.
Вот и квартира, дверь с тремя замками. Что за обуза, что за тягость?
Консьержка внизу кивком поздоровалась со мной, кажется, она была под хмельком. Растения в кадках, расставленные в угловатом внутреннем дворике, находились, видимо, на ее попечении, и на ней же лежала обязанность выдавать корреспонденцию, если таковая придет на мое имя. Пьянчужка. Небось не ест почти ничего. Тощая, костлявая, но тем не менее выглядит крепкой, энергичной. Или эта энергичность идет от злости? Лицо болезненно-красное — тоже от злости? Она закашлялась, не выпуская изо рта сигарету. Сообщила, что за город никогда не ездит, сельский воздух ей не на пользу, кашляет она там. За спиной у нее ошивался какой-то полноватый юнец — ее сын? О моей тетушке она говорила тоном, в котором сквозила симпатия или, по крайней мере, уважение. Я у нее симпатии не вызывал. Наверно, считала меня охотником за наследством. Откуда ей знать, как неуютно мне в тетушкиной квартире. Ведь я там чужой. Такое впечатление, будто консьержка глаз с меня не спускает. Нынче утром я вроде бы крался мимо нее уже второй, не то четвертый раз?
Прямо напротив почтового отделения, где стояла в очередях многочисленная клиентура из Черной Африки, располагалась маленькая столовая, в обеденный перерыв там собирались почтовые служащие, нашлось местечко и для меня. Кухня домашняя: на закуску — помидоры с луком, приправленные растительным маслом, на горячее — телячье рагу с отварным картофелем, а на десерт — карамельный пудинг, компот или пирожное. Добродушный смех и болтовня завсегдатаев и мое молчание за газетой. Но уже вскоре замечание о погоде вовлекает меня в разговор. Я сидел до тех пор, пока соседи мои не вернулись на работу.
Выйдя на улицу, я сообразил, что кое-что забыл в давешнем кафе, где хозяин носит пуловер и совсем не похож на хозяина. Забыл ощущение, навеянное музыкальным автоматом, едва успевшее народиться. То ли не находил его, то ли не мог извлечь из пеленок, и потеря эта казалась невосполнимой. Ну и ладно. Вместо этого мне опять вспомнился «Мех форели». Чья-то шутка, что ли? Как наяву, я увидел перед собой кокетливую полуобнаженную дамочку в распахнутой шубке. Может, Форель — прозвище некогда популярной дивы или дамы полусвета? Может, это стриптизерша, записная соблазнительница, выступавшая в меховом манто на голое тело? Рыба — иначе говоря, женское тело, женщина-рыба, русалка? Я вытащил из шкафа одну из тетушкиных шуб. Кстати, есть ли у меня вообще право распоряжаться наследством? Представляют ли эти шубы какую-то ценность? Я поснимал с перекладины всю одежду, сложил в кучу на широкой кровати. Будь у меня подруга, она бы, наверно, с удовольствием пришла на помощь, может, какая-нибудь шуба ей бы приглянулась. Я бы с радостью укутал-завернул свою форельку в тетушкины меха.
И тут я отчаянно затосковал по женщине, по гостье вроде той, что временами навещала меня на другой квартире. Эта гостья была молодая девица, которая хотела стать стюардессой, а до тех пор использовала свое прелестное тело в баре, завлекая посетителей покупать выпивку. Ко мне она неизменно заходила под вечер, перед работой, и первым делом с любопытством озиралась в холостяцком жилище с несколькими современными офортами по стенам и книжными стеллажами, меж тем как я любовался ее движениями, ее предназначенными для меня позами, такова была прелюдия. Потом мы лежали обнявшись, она покусывала меня зубками, позволяла целовать ее, обнимать, пока мы оба, тяжело дыша, не устремлялись к пределу, к изнеможению. А после по-детски доверчиво лежали рядом, засыпали, тогда как с улицы доносились первые вечерние шумы. Затем она уходила, оставив в воздухе легкий след, точно мотылек.
Сейчас кровать была завалена содержимым тетушкина шкафа — мехами без форели, юбками, костюмами. Может, отдать этот дамский гардероб консьержке? Хотя она, наверно, воспримет такое предложение не столько с признательностью, сколько с недоверием.
У меня определенно развивалась самая настоящая фобия, страх прикосновения, ожидание поимки с поличным. Я собрал одежду с кровати, кучей сложил в передней. Разместил в шкафу собственные вещи. Там они теперь и висят, над картонками с загадочными тетушкиными сокровенностями.
Пора забрать из прачечной белье, решил я, зашел к алжирцам и, не поддерживая пустой разговор, затеянный дородным братом со скользкой улыбочкой, получил свои вещи, глаженые и неглаженые по отдельности, в двух пластиковых пакетах. Затем я направился вверх по одной из торговых улиц и свернул на тихую, окаймленную белыми домами улочку, которая круто поднималась в гору и, как я установил, вела к церкви Сакре-Кёр. Там была маленькая площадь с несколькими кафешками и десятком столиков под открытым небом. Я сел за один из этих столиков, поставил сумки с бельем под стул и стал смотреть на самозабвенно играющих собак. Их было три — сеттер, метис-терьер и неуклюжий молодой боксер. Мне казалось, я сам себе мешаю, не могу как следует сосредоточиться.
Не в пример другим посетителям, многие из которых даже с мест повскакали, чтобы ничего не упустить, я не проявил ни особого любопытства, ни тем более энтузиазма, когда на площадь вырулил большой грузовик, везущий мешки с углем, и водитель — очкастая седая бабуля — начал неспешно маневрировать, так как неправильно припаркованная легковушка закрывала проезд в узкую улочку. В конце концов два молодых североафриканца, сидевшие в кузове среди мешков, спрыгнули на землю и подступили к легковушке. Даже внутрь слазили, попробовали освободить тормоз, когда же попытки откатить машину успехом не увенчались, приподняли ее и кое-как оттащили в сторону — путь был расчищен, бабуля утарахтела прочь. На сиденье легковушки отпечатался угольный след. Зрители засмеялись, закричали «браво».
Теперь я уже не совсем чужой в тетушкином районе. Успел составить себе представление о ближайших окрестностях — сперва улица с инструментальным магазинчиком и скорняжной лавкой, затем другая, с двумя братьями в прачечной, она пересекала прожорливую торговую улицу, а от сей артерии ответвлялась крутая белая улица, что вела к площади с играющими собаками, у подножия Сакре-Кёр. Знал я и окаймленную ресторанами и деревьями оживленную магистраль в направлении Клиши, по которой ходили автобусы, и большой бульвар, ведущий к Пор-де-Клиньянкур и дальше, к объездному кольцу и автостраде, и неприметные боковые переулки. Еще я знал несколько столовых и кафе, почтовое отделение, расположенный неподалеку муниципалитет 18-го округа на площади Жюля Жоффрена. Мне вполне удавалось ориентироваться, а также по архитектуре и населению оценивать уровень комфортабельности отдельных кварталов. Я знал станции метро и уже ездил в центр. Под моими ногами и у меня в голове город начал обретать форму, а главное — расти. И все-таки тепла и близости не возникало. Где бы я ни находился, по-прежнему сохранялась гримаса неприятия, а во мне самом — состояние растерянности.
В душе я молил тетушку о прощении. Я не хотел ничего у тебя отнимать, мне бы никогда в голову не пришло поселиться у тебя. Ты же сама навязала мне квартиру. Лучше бы вообще не ездила отдыхать, может, и не умерла бы. И зачем носила в сумочке, в конверте с надписью «Вскрыть в случае необходимости», записку с моим именем и адресом?
Французская полиция по телефону вызвала меня в курортное местечко, кто-то ведь должен был позаботиться о формальностях, прежде всего об освобождении гостиничного номера, об оставшихся там личных вещах и оплате счета. Сама тетушка лежала в холодильнике больничного морга. Даже после смерти в ее восковом лице сквозила не то заносчивость, не то педантичность, наверно из-за длинного, крупного носа; странное впечатление производили волосы, выкрашенные хной в рыжий цвет и по-летнему коротко подстриженные.
Возможно, хорошенькая барышня из приемного покоя, проводившая меня в морг и деликатно отступившая в сторонку, ожидала от меня слез прощания. Она с готовностью сообщила о том, как тетушку привезли в больницу и как она скончалась: когда «скорая» доставила ее сюда, она была не в коме, а в полном сознании, хотя и очень слаба, однако, к всеобщему удивлению, вскоре скончалась, несмотря на незамедлительно оказанную медицинскую помощь. Я поразился, что дорогую сумку крокодиловой кожи — тетушка берегла ее как зеницу ока, теперь же она как никчемный бесхозный предмет была извлечена из выдвижного ящика — отдали мне без всяких проволочек, точно так же я под расписку получил в полицейском участке все тетушкины драгоценности; но в первую очередь я испытал шок оттого, что даже в столь печальных обстоятельствах во мне пробудился интерес к прелестям означенной барышни, чьей участливостью я обязан лишь тетушкиной кончине. Нехотя я распрощался с нею.
