И только сейчас тот, кто представлял себе, как могли бы разворачиваться события той ночи, заметил, что фраза Тадеуша порождала порочный круг: именно в этом месте друзья, расценив его слова как намек на завершение вечера, уже надевали пальто, подходили к двери, открывали ее, останавливались на мгновение на пороге поприветствовать хозяина, и в этот момент Тадеуш, словно прощаясь или заклиная, произносил: это хорошее напутствие. И тогда кто-нибудь откликался: за ночь, за море, за расстояние, после чего кто-то, быть может Тиаго или кто другой, вновь прикрывал дверь и Тадеуш говорил: еще по стаканчику, грешно не прикончить бутылку, которую принес Мишель.
И в воображении того, кто представлял себе ту ночь, все начиналось сначала, словно в пантомиме или заколдованном царстве: от двери к креслам, от кресел к двери - метания несчастных созданий, заговоренных или осужденных на бессмысленное повторение одного и того же, вынужденных вновь и вновь проигрывать прелюдию к жестокому испытанию, которое ждало их в ночи и которое воображение того, кто представлял себе ту ночь, страшилось воспроизвести таким, каким оно было уготовано им судьбой.
Ну все, хватит. Наконец-то они спускаются по лестнице, лампочка на лестничной площадке первого этажа перегорела, кто-то спотыкается, слышится смех, Тиаго, не толкайся (голоса Луизы и Иоанны), не стройте из себя девушек (голос Тиаго), они уже на первом этаже, щелкает кнопка, приводящая в действие замок, клик, они на улице, ага, теперь они избавились от порочного капкана фразы, делавшей их пленниками воображения того, кто представлял себе, как должны были бы развиваться события той ночи; они на улице, в ночи, перед слабо освещенным парком Принсипе Реал, редкие прохожие, точнее, вообще никого поблизости, словно и правда комендантский час, вокруг город-фантом, окна домов плотно зашторены, они на тротуаре, желают друг другу спокойной ночи и произносят другие невинные реплики в попытке прогнать грусть, которой этот вечер облепил их, словно сырой парус.
Автомобиль подкрался тихо, с потушенными фарами, они заметили его, лишь когда он остановился у самого тротуара, окно машины полуоткрыто, но внутри темно, невозможно различить пассажира, виден только ствол пистолета, направленного на них, он едва заметно перемещается, беря их на мушку, каждого по очереди, как бы в нерешительности, на ком остановиться и выстрелить. Затем очень низкий голос спокойно произнес: всем стоять, господа, повернитесь спиной ко мне, поднимите ручонки и замрите на минуточку. Именно так и сказал: ручонки, и в этой несообразной уменьшительности им послышалась сконцентрированная ненависть, и они почувствовали заставивший их задрожать холод злобы и мерзости, овеявший их спины, словно порыв ледяного ветра. Они стояли лицом к стене, невозможно сказать, сколько это длилось, но долго, им казалось, бесконечно. Полный абсурд: несколькими минутами раньше они беседовали о поэзии, а сейчас незнакомый голос, подкрепленный пистолетом, пригвоздил их к стене. Теперь ваши пиджаки, приказал голос, по одному, подносите их сюда не оборачиваясь. Первым это сделал Тиаго, который протянул свой пиджак на вытянутой руке, не поворачивая головы, словно стараясь избежать прямого контакта с угрожавшим им типом. Услышав, как выворачиваются карманы, как падают ключи и мелочь, Тиаго сказал: у меня в пиджаке ничего нет, если вы ищете деньги, то я ношу их в кармане брюк. Голос засмеялся, почти добродушно, а затем отрезал: ты что, педераст коммунистический, за вора меня держишь? Тогда кто вы и чего хотите, набравшись смелости, спросил Тиаго. И голос пообещал: это я скажу тебе позже, мышонок. Рука, торчавшая из окна машины, обшарила оба протянутых пиджака и, завершив обыск, бросила их в сточную канаву, тянувшуюся между автомобилем и тротуаром. А сейчас ваши сумочки, барышни, сказал он. Сначала ты, принцесса, приказал он Иоанне, мне любопытно покопаться в твоих маленьких секретах, я уверен, что при твоей внешности Марии-девственницы у тебя полным-полно секретов в сумочке, так ведь? Рука нырнула в сумочку, это была толстая рука со слегка припухшей тыльной частью и мощными короткими пальцами.
И в этот момент появилась рыба. Жирная, блестящая рыбина, которая как бы выскользнула из мрака автомобиля, угрожавшего жертвам той ночи: из окошка, зажатая в пальцах-обрубках толстой руки, выставилась рыбья морда, судорожно хватавшая ртом воздух. Какой-то бред: рука и морда рыбы, торчащие из окна черного автомобиля на улице Педро Куинто ноябрьской ночью тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.
Все это было плодом воображения того, кто представлял себе, как могли бы развиваться события той ночи. И в этом месте его воображение произвело на свет рыбину. Что самое странное, ему казалось естественным, что во мраке ночи, с начавшимся мелким дождиком, со срываемыми ветром листьями, из окошка этого зловещего автомобиля выпадает рыбина. Плюм! Рыбина выскользнула из окна и шлепнулась в канаву между автомобилем и тротуаром, точно на то место, куда рука, державшая всех под прицелом, бросила пиджаки ребят и сумочки девушек. И там, в грязной канаве, рыбина замерла, чуть изогнув хвост и судорожно разевая рот. Она умирала. Это была жирная, умирающая от удушья рыба. Не трогай ее, закричал Тиаго. Он крикнул это Иоанне, которая встала на колени и взяла рыбу на руки, как берут баюкать ребенка. Не трогай ее, повторил Тиаго, это мерзость! Но Иоанна, казалось, не услышала этого возгласа отвращения и тревоги. Нельзя бросить умирать это бедное создание, сказала она со смущением, и Тиаго произнес, обращаясь к машине: я не коммунист, я демократ и хочу сейчас же знать, кто вы. Голос внутри автомобиля взвизгнул: что-что, а затем закричал: ах ты педераст демократический, ты меня за вора принял?!
Наверняка Тиаго так и сказал, что он демократ и что хотел бы знать, кто этот человек. Именно эти слова он, несомненно, должен был сказать той ночью, а вовсе не говорить о какой-то рыбе, потому что в тот момент не было никакой рыбы, она существовала только в воображении того, кто представлял, как должны были бы разворачиваться события той ночи. На самом деле был только мрак улицы перед входом в парк и четверо молодых людей, застывших от ужаса под дулом пистолета, направленного на них из окошка автомобиля. Неоновая вывеска {Золотая гитара} погасла уже полностью, официант в белом переднике появился на пороге, огляделся вокруг и, конечно, заметив автомобиль с потушенными фарами и четверых людей с поднятыми руками, поспешно опустил дверную решетку и скрылся внутри, не зажигая света.
Однако рыба все же в этой сцене присутствовала. Даже если ее и не было той ночью, сейчас в ночи, порожденной воображением, она есть, и Иоанна держит ее на руках, словно баюкая, и оглядывается в смущении, а Тиаго говорит: что ты делаешь, брось ее, оставь лежать в канаве, разве ты не видишь, что она больная?
Иоанна нагнулась над канавой и подобрала свою сумочку, которую рука выбросила из окошка, сейчас эта рука сжимала письмо, а голос произнес: вот и секретик, не правда ли, принцесса? Вероятно, у Иоанны перехватило дыхание, она попыталась что-то сказать и не смогла, тогда за нее сказал Тиаго: это письмо ее жениха, вы не имеете права его касаться. Ах, сказал голос, как интересно. Рука быстро вскрыла конверт, вытащила письмо, и в полной темноте голос, как если бы у его владельца были кошачьи глаза, прочел: Иоанна, любимая моя, почти все документы готовы, думаю, что мы сможем пожениться уже через месяц, в декабре. Голос прервал чтение и засмеялся: смотри, как романтично. Вы не имеете права читать это письмо, повторил Тиаго, подходя к окошку. И в этот момент жирная рука, сжимавшая пистолет, с невероятной быстротой взлетела вверх и ствол пистолета ударил Тиаго прямо в рот, послышался звук крошащихся зубов. Тиаго согнулся пополам, выплевывая зубы и кровь, дверца машины открылась, из машины вышел человек в широкополой шляпе, скрывавшей лицо, и произнес: политическая полиция, предъявите документы. Он сказал это Тиаго, уже убрав пистолет, сунув руки в карманы и опустив лицо, словно разглядывая башмаки своих пленников, но обратился именно к Тиаго: твои документы, педерастик демократический, и Тиаго с носовым платком, засунутым в рот, чтобы остановить кровотечение, пробормотал или, точнее, прохрипел что-что, что могло означать ответ, и отрицательно покачал головой, и как раз в этот момент Тадеуш спустился с лестницы и вышел из подъезда.
Тот, кто воображал, как должны были разворачиваться события той ночи, ясно видел, как Тадеуш выходил из подъезда именно в то мгновение, когда Тиаго выплевывал кровь и хрипел в носовой платок, не в состоянии произнести ни слова. Но что странно: тот, кто думал обо всем этом, одновременно видел Тадеуша за шторами окна, там, наверху, на втором этаже, в темноте своей комнаты. Почему тот не спустился раньше, спрашивал он себя в своем воображении, почему ждал, чтобы события подошли к этой точке? Во всяком случае, бесполезно было зацикливаться на этом вопросе, смысл имело только то, что сейчас Тадеуш находился там, он спустился, он присутствовал, он открыл дверь и сказал громким и четким голосом: я знаю этого господина и могу поручиться за него.
