С появлением банковской карточки у Дремы отпала необходимость ходить в редакцию даже за зарплатой. Единственным поводом для посещения были исключительно большие праздники.
Отныне его жизнь, полная безмятежного покоя, состояла из изысканных приключений, умных книг и работы, которая доставляла, может быть, самое большое удовольствие среди череды приятных дел. Танцуя на педалях, он поднимался вверх по ущелью до домика лесника. Оставлял велосипед под присмотр алабая Барса и карабкался на одну из окрестных гор. Надышавшись разряженным воздухом вершины и налюбовавшись облаками, плывущими внизу, Дрема спускался на крыле параплана со снежного пика на поляну. Уложив крыло и одарив Барса колбасой, он выводил велосипед и, привстав на педалях, катил под уклон до самого дома, чувствуя прохладный ветер жаркого безветренного дня.
Ему хорошо было наедине с собой. Он избегал людских сборищ, особенно тусовок творческих людей. От густого испарения самолюбий и тщеславий у него болела голова. Он устроил свою жизнь так, что никто не зависел от него. И он ни от кого не зависел. Иногда об обществе, укутанном смогом, напоминал мобильный телефон. Обычно звонили из редакции. «Да», — говорил он, спускаясь, допустим, на крыле с вершины. И, получив задание, отвечал: «Хорошо». В рюкзаке по соседству с бутербродом, бинтом, куском полиэтилена от дождя и пластиковой бутылкой с водой всегда лежали блокнот, карандаши и набор маркеров. И когда в голову приходило что-то интересное, он останавливался и набрасывал рисунок, после чего продолжал прерванный подъем или спуск. Многие из его карикатур были выполнены на вершинах, покрытых вечными снегами. Конечно, на вершинах следовало бы писать пейзажи в духе Рериха. Но — кому что.
Да, Дрема был до неприличия здоровым и счастливым человеком, погрязшим в экстремальных удовольствиях. Но иногда, внезапно оторвавшись от работы или проснувшись среди ночи, он подолгу смотрел на поленницу книг — редчайшее собрание экслибрисов — и думал: кому достанется его маленькая библиотека, когда его не станет.
Для человека, едва разменявшего тридцать лет, мысли странные. Хотя отчего же странные? Смертному свойственно время от времени думать о смерти.
Как и каждый человек, склонный к опасным забавам, он зависел от стихии. Неверный шаг в горах. Камень или ствол дерева, укрытые снегом на незнакомом склоне. Внезапный порыв ветра в ущелье.
Впрочем, нет ничего опасней, чем пешеходная прогулка по городу, забитому автомобилями.
К тому же жил Дрема в сейсмоопасной зоне, где дикторы в конце передачи скучной скороговоркой успокаивали горожан: на следующей неделе с вероятностью 85 процентов подвижки земной коры не ожидаются. Горожане успокаивались, но думали о 15 процентах, оставленных про запас на всякий случай.
Вот так тряхнет среди ночи… Хотя, если тряхнет как следует, о чем волноваться? Тогда уж точно ничего никому не достанется. Олигарх же, должный своим поведением заранее предупреждать о стихийном бедствии, так далеко в своем развитии ушел от природы, что именно при землетрясении, свернувшись в клубок, спал особенно сладко.
Ах, да! В традициях отечественной литературы следовало бы набросать в общих чертах портрет героя. Реалистичный, как фото на паспорт. Но при всем уважении ничего лестного о лице Дремы сказать нельзя. Он похож на одного из персонажей своих карикатур. Рыжие, начинающие редеть патлы. Лопоух, длиннонос. Причем нос не просто длинный, а уныло длинный.
* * *
Игнорируя предостерегающую табличку «Не влезай — убьет!», Дрема рискнул жизнью и открыл дверь.
Стены кабинета, дверь изнутри и даже потолок сплошь увешаны дипломами международных конкурсов карикатуристов. Трофеи собраны со всех континентов, исключая Антарктиду.
Перегородка из гипсокартона оставляла для освещения лишь треть окна.
В окне величественно торчала полосатая труба ТЭЦ. Из нее густо валил дым. Вертикально вверх. Перевернутой кудрявой пирамидой.
Старый, антикварного возраста стол упирался в стену. Свободного пространства — только протиснуться боком и сесть на стул, тоже, кстати, изготовленный до семнадцатого года прошлого века. На столе лампа с зеленым абажуром. С прожогами от сигарет. Стопка нарезанного ватмана. Маркеры, рапитографы, карандаши, перьевые ручки и кисточки ежом торчат из пивной кружки. Тушь, гуашь, белила, коробка акварельных красок и коробка конфет кондитерской фабрика «Рахат». Хозяин имел вредную, но приятную привычку подпитывать свой мозг отечественным шоколадом.
Столешница под стеклом исцарапана, словно сто лет подряд гномики на коньках-бритвочках гоняли на ней шайбу. Эту столешницу хоть сейчас можно было вывешивать в галерее современного искусства.
За столом мрачным кентавром сидел Леня Сербич.
Маркер в его лапе казался зубочисткой.
Пышный хвост. Достоинство. Вальяжность. Не карикатурист, а святой отец во время проповеди.
Сидящий Сербич был одного роста со стоящим Борей Иноземцевым. Боря рядом с ним был просто серым воробышком в февральский день, накушавшимся хлебных крошек, вымоченных в пиве. Космат, задирист, заметно пьян. Размазывая пухлыми лапками слезы по шуршащей щетине, шмыгая носом, он причитал со страстной обидой:
— Ты же помнишь, это же я ей предлагал поменять и стиль и логотип. Нет, мы умеренно консервативное издание, мы должны сохранить стиль. Ты же помнишь? Она мои идеи приберегла для новой команды… Привет, Дрема! Ну не мымра, а?
Униженного и оскорбленного Борю не смутило появление нового человека из конкурирующей фирмы. Наоборот, обида вспыхнула с новой силой, как костер под порывом ветра.
— Набрала пацанов. Креативных, слышь? Креативных кретинов. И предложила сделать то, что предлагал сделать я. Ну не подлость? Леня, что бы ты сделал на моем месте?
— Я бы на твоем месте пожелал ребятам успеха, — не прерывая работы, пророкотал Сербич, степенно кивнув головой Дреме.
— Они меня ограбили, и я им же желаю успеха? — изумился Боря истеричным тенорком.
— Все нормально. «И наши внуки в добрый час из мира вытеснят и нас», — спокойно проповедовал Сербич, продолжая рисовать. — Тебе что — податься некуда? Гильдин хорошего секретаря ищет, «Вечерка» ищет. Хочешь — с Гильдиным поговорю?
— Нет, ну не обидно? Выгнала, что бы мои же идеи… Мерзавка! Мымра!
— С ребятами помирись. Ребята ни при чем. Их тоже используют и выбросят. Лет через двадцать. А тебе урок. Не отдавай все. Приберегай на черный день. Я три рисунка — для газеты, один — в зеленую папку. На черный день. У меня таких папок уже пять. Мой пенсионный фонд.
— Нет, Леня, а что бы ты сделал на моем месте?
— Побрился.
— Издеваешься? Издевайся, издевайся.
— Побрился бы, постригся, объявил сухой закон и записался бы на компьютерные курсы. Сейчас, Боря, пацан, разбирающийся в компьютере, даст сто очков любому гению. Так что я на твоем месте все-таки побрился бы. А потом пошел бы к Гильдяеву и сделал такой журнал, что наша мымра отгрызла бы себе ногти по локти. Вот как надо обижаться, Боря. Тебе чего, Дима?
Дрема кратко изложил суть дела.
— Шаржи на женщин? — переспросил Сербич, наполнив тесный кабинетик изумленным гулом. — Я тебя правильно понял? Нет, нет и нет. К тому же я подписал договор с нашей конторой, обязался не сотрудничать с другими изданиями.
— Как же ты такую кабалу подписал? — изумился Дрема.
— Подмахнул не глядя.
— Надо глядеть, кому подмахиваешь, — встрял угрюмый Иноземцев, — так и приговор себе можно подмахнуть. Я контракт принципиально не подписал. А что подписывать? Права, обязанности, а в конце: работодатель может в любое время, исходя из производственной необходимости, дать тебе пинка под зад и вообще сделать с тобой все что угодно по своему усмотрению. Что это за контракт? Это именно приговор.
Сербич отложил маркер, распустил и снова заправил хвост в резинку. У него была мощная, потрясающая величием, почти квадратная лысина самурая и пегий хвост рысака.
— Что же делать? — приуныл Дрема. — Я обещал Гоше найти художника. Может быть, с Линько поговорить?
— Поговори, — сурово одобрил его намерения Сербич, снова взяв в руку маркер, — только он тоже не самоубийца. Пообещал — рисуй сам. В следующий раз будешь хозяином своего языка. Слышал сегодня тряхнуло? Говорят — четыре балла.
Он рисовал, не отрывая маркер от бумаги, ровной уверенной линией, не делая предварительно карандашного наброска. Казалось, рука его действовала самостоятельно.
Боря Иноземцев, отвернувшись к окну, с мстительным выражением на помятом лице любовался трубой ТЭЦ. Сквозь извергаемые ею вредные выбросы временами просвечивалось солнце, и вспыхивала мерзкая радуга, похожая на бензиновые разводы в грязной луже.
— Этим воздухом можно заправлять машины, а мы им дышим, — сказал Иноземцев. — Мне знакомый врач говорил: вдыхает человек, допустим, воздух на перекрестке, а мелкие фракции всякой гадости сразу проникают в кровь и разносятся по внутренним органам. А потом человек удивляется: не пью, не курю, по утрам зарядку делаю — откуда у меня эта гадость?
