А няня Люда – худая-худая, старая и веселая. Когда утром приходит, всегда:
– Здорово, братцы-кролики!
А когда хочет подсесть к кому-нибудь на койку, чтобы поговорить, няню всю вдруг как дернет! Будто дали тычка в бок.
– Прострел гадский! – она морщится, а сама смеется. – Поясницу простреливает, зар-раза!
Няня Люда объяснила: сейчас они в изоляторе. Их проверяют, не принес ли кто в себе микробов. А после переведут в стационар и начнут выправлять всякими штуками, разными механизмами.
– У тя, огурец, – сказала ему няня Люда, – горб растет, ноги сохнут. Как станут тя распрямлять! Ой, помудруют!
– У него, – показала на Прошу, – ноги вовсе высохли. Так и эдак будут резать, заниматься.
– А мне что сделают? – спросил Владик.
У него правая рука вся выкручена, согнута и не разгибается.
– Тебе перво-наперво золотые кудряшки срежут! А вылечат на полпроцента, – няня Люда отвернулась от него к Ийке: – Вот кого могут совсем вылечить, красоточку! – и хлопнула ее по попе.
У Ийки кисть левой руки немного свернута набок, плохо действует.
– А меня вылечат? – спросил он.
– Ты, самое главное, жизнь люби! – няня Люда хрипло, трескуче расхохоталась, вдруг ее дернуло, и она чихнула громко-громко, со взвизгом.
* * *
Она сказала, что Надю надо жалеть. Сгорбленную сестру звали Надя.
– Как – жалеть? – Владик хмыкнул. – Сахар, что ль, давать?
– Она несчастная, – сказала няня Люда улыбаясь, точно хвалила сестру Надю. – Ее, бедную, никто замуж не возьмет.
– Почему? – спросил Проша.
– Потому что, – засмеялся Владик, – как и с тобой никто не женится!
– Если так, – Ийка топнула ногой, – я на нем женюсь!
– А на этом – новеньком? – спросил Владик.
– И на нем – тоже!
* * *
Он попросил няню Люду позвонить в гостиницу "Восток". Пусть позовет к телефону мать.
– Умотала она. А те наврала, чтоб при ней не ревел, платье не измял. Денег мне дала – яблоков те купить. Но их сюда нельзя, не проси: можно занести дизентерию.
Расплакался. Конечно, не из-за яблок. Сквозь слезы спрашивал, сколько же ему здесь лежать, в институте?
– Самое малое – год! – весело сказала няня Люда.
Год... Год бывает – новый. Это когда елка, гости, а отец стреляет бутылкой, из нее лезет пена, и все так радостно пахнет! Пахнет елкой, духами мамы, бабушкиным темным платьем с тяжелыми рукавами... А тут, в палате, пахнет лекарствами и чем-то не то кислым, не то сладким, и таким едким – как не пахло нигде, кроме больницы. Нигде-нигде! Тут даже еда этим пахнет. Он не хочет нюхать этот запах, он его ненавидит. Тьфу-тьфу на него! Вот бы вдруг запахло – как дома на Новый год!..
Только разве не дома может пахнуть, как дома?..
* * *
Неужели он будет лежать до самого Нового года? Это же ведь – до самой зимы! Это так долго, что даже нельзя и сказать – как. Однажды летом он увидел в сарае санки и вспомнил, как давно-давно была зима. И Новый год. Значит, вон как долго надо ждать... А может, год – это меньше, чем до Нового года? Наверно, меньше... Конечно! И мама сказала... и отец... Врачи только посмотрят – и все! Может, отец уже купил щенка. Маленького волкодавчика...
И он спросил про год. И Владик:
– Чего?! Ха-ха! Год – это, наоборот, больше, чем до Нового года. Это – до другого лета!
Ийка поглядела грустно, кивнула. Ужас-ужас – его даже затошнило.
Год, побыстрей пролети,
Отсюда меня уведи!
Уведи-уведи-уведи!
* * *
Пройдет год, и он придумает, как убить Сашку-короля.
Сестра Надя снова пришла ставить градусники. Ему и так плохо, а тут еще злая сестра Надя! Его затрясло – градусник выронился из-под мышки. Разбился.
Сестра Надя подскочила – согнутая. Страшная, как колдунья.
– Р-руки не тем к-к-концом в-вставлены! – аж заикалась от злости.
Он чуть не заревел. А тут Ийка взяла и свой градусник на пол бросила... Сестра Надя громко задышала. Сейчас подпрыгнет, как вцепится в Ийку длиннющими пальцами – когтями!
Но сестра Надя только подбежала к Ийке. И остановилась.
– Ах-х-х ты дррр!.. др-р-янь маленькая!!! – было видно: хочет ругаться дальше, а горло не дает – закрылось. Она покраснела и лишь пыхтит.
И сразу стало не страшно, а почти смешно.
Ийка сидит на кровати, смотрит на сестру Надю, которая пыхтит. И заметно, как это интересно Ийке: даже рот открылся.
А Владик тут взял и сказал:
– Мы вас жалеем, потому что никто с вами не женится, а вы разорались. Эх вы, несчастная!
Сестра Надя согнулась еще сильнее, халат на горбу натянулся – до чего острый горб! Она боком-боком, на высоченных каблуках, побежала к двери. И он вдруг увидал, как сморщилось у нее лицо: она плакала.
Стало так странно, что она плачет... Плачет – как он.
Ийка сказала:
– Знаете, а мне ее жалко.
Однажды ему станут протыкать заостренной спичкой мочки ушей. Кто-то попросит: "Кончайте... жалко". А Сашка-король ухмыльнется: "Жалко в жопке у пчелки!"
Дверь открылась – она быстро шла через палату к окну. Ни на кого не глядит. Руки в карманах халата. А халат гладкий-гладкий и такой белый, что страшно его как-нибудь задеть. И он как увидал этот халат и лицо, и как она идет, так сразу и понял: врач. Его забила дрожь.
За врачом торопилась сестра Надя.
– Никаких нервов не хватит, Роксана Владимировна...
Та повернулась к окну спиной, оперлась попой о край подоконника. Посмотрела на свои длинные ноги, после – на потолок. Руки так и не вынула из карманов. Глаза яркие. Лицо какое-то удивительное – оторваться нельзя.
– Ах, оставьте! – перебила сестру Надю. – Это дети, а не монстры.
Голос как у Снежной Королевы. И вообще она на нее похожа.
– Завтра девочку переведете в четырнадцатую! Их – в одиннадцатую!
* * *
Там, где он окажется, его научат мысленно раздевать "Роксану". "Какая жопенция! Представляй сквозь халат... Повернулась передом – что за ляхи! А промеж..."
Когда врач с сестрой ушли, Ийка прошептала:
– От нее как-то так страшненько... Страшней – чем от Нади!
Он кивнул.
– Лицо какое-то... э-э...
– Очень красивое! – объяснила Ийка. – Не разбираешься? – и добавила: – Завтра расстаемся. Не плачь – я буду к тебе приходить.
Он ступил в палату – она полна мальчишек. Три больших окна открыты. В одном на широком подоконнике, на подушке, сидит большущий мальчишка – плечи здоровенные, почти как у взрослого. А какое страшное лицо!
Новенький предстал пред Сашкой-королем...
Фамилия Сашки Слесарев. Няньки, сестры, воспитательница раздражались при одном его имени. Ему двенадцать. Детский паралич поразил частично ноги. Они короче нормальных, сведены вместе в коленях, а изуродованные ступни вывернуты так, что каблуки тяжелых ортопедических ботинок смотрят в стороны. Каблуки специально стесаны и по срезу подбиты сталью.
Если б не болезнь, Сашка вырос бы богатырем. Уже в двенадцать лет грудь мощна, выступают бугры мускулов. Руки крупные, как у мужчины. Опираясь на клюшки, он не ковыляет, а носится – подскакивая, раскачиваясь из стороны в сторону. Руки до того сильны, что, оттолкнувшись клюшками от пола, он легко перепрыгивает через кровать. Прыжком взлетает на тумбочку, на подоконник.
Его физиономия поражает подвижностью и задиристым выражением. Черные наглые глаза выпучены, как у рака. Ноздри огромны, кончик носа толст и вздернут, а вместо переносицы – желоб, так что одним выпученным глазом можно увидеть другой. Сашка умеет двигать ушами, двигает и кожей головы – "шевелит волосами".
Его семья живет в Орехово-Зуево, в казарме работников хлопчатобумажного комбината. В одной комнате – отец, мать, Сашка, старший и младший братья. Отец был механиком на комбинате, с начала войны имел бронь, но в сорок третьем его мобилизовали. При штурме Берлина тяжело ранен, контужен, один глаз у него не видит. Вернувшись домой, устроился кочегаром в котельную (при казарме). Возвратился он в августе сорок пятого, а Сашка родился в декабре. Выпив, кочегар подступает к жене: "С кем блядовала? Хочу зна-ать!" Она – продавщица мясного магазина. Женщина крепкая, самоуверенная. Умело уворачиваясь от кулаков худосочного кривого мужа, хватает его за волосы, беспощадно дерет ногтями лицо, наотмашь бьет и ладонью, и кулаком. "Тоська! – вопит он. – Тося!" – и отступает.
Скорчившись на кушетке, с ненавистью глядит на Сашку, вполголоса ругает его выблядком.
Раз Сашка подсыпал ему дуста в бутылку с недопитой водкой. Едва откачали. С месяц он молчал, а однажды, когда супруги не было дома, исхлестал сынка офицерским ремнем чуть не до смерти. Пряжка оставила шрам поперек лба. После этого кочегара нашли в котельной без сознания. Когда он дежурил ночью пьяный, кто-то заткнул трубу тряпками, и он угорел. К жизни его вернули, но человек повредился. Забыл многие слова, стал робким; говорит тихо, все время улыбается.
